напугала мужика! Он даже заикаться начал!

Ирина молчала и сосредоточенно раскатывала в руке хлебный мякиш.

— Вы не обращайте на меня внимания, — сказала она, когда пауза затянулась. — Я, наверное, испортила вам настроение? На меня иногда находит такое. Хочется выговориться. Причем рассказать о себе самое затаенное, глубоко спрятанное… Здесь это можно. Здесь это легко. Я выговорилась — ну и что? Завтра меня прибьет какой— нибудь душманский снайпер, и стыдно за свои слова уже никогда не будет. Полная свобода и раскрепощение!

Разговор больше не складывался. Пропев: «А-ап! И тигры заменщика съели», Вартанян откинулся на крохотную спинку стульчика, закурил «с позволения мадам» и стал с любопытством изучать профиль девушки, слабо освещенный зеленой башенной подсветкой.

Нестеров разлил в кружки чай, уже остывший, с легким запахом солярки, положил на стол горсть кускового сахара.

Ашот начал неудержимо зевать, затем пошарил рукой в темноте в поисках шапки, взял со стола головку лука и сказал:

— Пойду посты проверю…

Он долго пыхтел в черном проеме люка, на стол сыпались кусочки глины от его ботинок.

Ирина молчала, покачивая в руках кружку с чаем, смотрела куда-то в черную утробу машины.

— Вам было страшно тогда, — не то спрашивая, не то утверждая, сказала Ирина. — А я думала, что это — конец. Это страшно — умирать в двадцать пять. А потом, когда мы вошли в дом к афганцу, я поймала себя на мысли, что переживания этого человека кажутся мне пустяковыми и ничтожными. Да пошел он к черту со своей женой, со своими детьми! Кто он мне? Зачем мне его проблемы? Весь мир вращается вокруг меня, я его ось, точка отсчета… Наверное, с таких вот мыслей человек начинает черстветь. Человек сжимается как шагреневая кожа, втягивается, будто улитка, в свой крохотный мирок, заполненный исключительно личными проблемами. И становится маленьким-маленьким, как маковое зернышко…

Девушка вдруг замолчала и стала застегивать на себе бушлат.

— Кажется, у меня иссякли последние силы. Вы не представляете, как я устала. Слишком много всего для одного дня.

Нестеров встал:

— Сейчас я узнаю у Воблина, где он думает устроить вас.

Он подтянулся на люке, вылез на броню. Ирина негромко позвала его:

— Подождите… Не надо у него ничего спрашивать. Я буду спать здесь. На вашем матрасе. Если, конечно, позволите…

Нестеров лег на броне. Он подстелил под себя пухлый рулон маскировочной сети, лег на спину и долго смотрел на огромное звездное небо.

Вдруг рядом он услышал тихий голос сержанта Шарыгина:

— Товарищ лейтенант, вы не спите?

— Уже не сплю. Чего тебе, Шарыгин?

— Воблин вас вызывает. Срочно.

Начальник штаба сидел у костра и палкой разгребал светящиеся угли, прикрыв глаза ладонью. Взглянув на Нестерова, он скинул наброшенный на плечи бушлат, расстегнул верхнюю пуговицу кителя, оттянул ворот тельняшки и покрутил шеей.

— Садись, Нестеров, садись. В ногах правды нет.

Нестеров сел напротив, снял шапку. Воблин задумчиво барабанил по закопченной до черноты кружке пальцами.

— Чаю налить?.. А я уже третью кружку в себя вливаю. Пить до смерти хочется. Сушняк.

Он изо всех сил старался говорить непринужденно:

— Я вот по какому поводу вызвал тебя, Нестеров… Девчонка где наша?

— Спит.

— Где спит?

— В бэтээре.

— В твоем?

— В моем.

Воблин сдержанно улыбнулся и швырнул недокуренную сигарету в костер.

— Прекрасно!

Он снова взял в руки кружку, но тут же отставил ее.

— Почему не доложил об этом мне? Между прочим, я волнуюсь, не сплю. Пропала медсестра, никто не знает, где она. Хоть в штаб полка сообщай.

— Вы же сами определили ей место в моей машине. А на какое время — не уточнили.

Воблин долгим взглядом посмотрел на Нестерова.

— Ну, хорошо, — очень тихо и спокойно сказал Воблин, — давай говорить прямо. Думаешь, я не знаю, чем вы там занимаетесь? Водку пил?

— Пил.

— Почему прогнал Ашота?

— Я его не прогонял. Он ушел проверять посты.

Воблин вдруг вспылил:

— Слушай, лейтенант! Не надо мне лапшу на уши вешать! Не делай из меня дурака! Я не позволю тебе устраивать здесь блядство! Мы в боевой обстановке! От нас требуются дисциплина и порядок! Офицеры обязаны поддерживать высочайшую боеготовность, а не сюсюкаться с девушками! Ты вконец распустился! Полностью обнаглел! Молокосос! Я тебе покажу службу! Я, бля, еще не таких сосунков ломал… Я тебе, на фиг, покажу… Я… Я…

Он заходился от гнева. Вскочил на ноги, кружка со звоном покатилась по камням.

— Сюда ее! Сюда немедленно! — шипел он. — Я сам определю ей место для ночлега! Она будет спать где я скажу! Потому что я здесь командую! Сопляк! Распустились, бля! Сюда немедленно!

Спотыкаясь, Нестеров шел в темноте к своему бронетранспортеру. Часовой, обходя командно- штабную машину, спросил для порядка:

— Кто идет?

Нестеров не ответил часовому, позвал сержанта:

— Шарыгин!

Тотчас сержант отозвался из темноты.

— Слушай меня, Шарыгин. — Нестеров тронул сержанта за плечо. — Я назначаю еще один пост — мой бэтээр. Поставь сюда часовым толкового бойца и объясни ему, чтобы к машине никого не подпускал! Ни-ко-го! Кто не послушается — стрелять вверх и вызывать караул по тревоге. Понял? А я буду в охранении.

— Ясно, товарищ лейтенант. Не беспокойтесь. Мышь не пролезет.

— Да хер с ней, с мышью! Главное, чтобы Воблин не пролез!

— Понял, не дурак.

— Спасибо, Шарыгин. С меня бакшиш тебе на дембель, — ответил Нестеров и пошел вдоль машин на верх сопки, которая перечеркивала звездное небо.

…Нестеров хорошо запомнил тот пасмурный и унылый день, последний день их долгого и опасного пути. Он помнил холодное туманное утро после тяжелого разговора с начальником штаба и бессонной ночи в охранении и бледную, невеселую после сна Ирину с подпухшим лицом. Он смотрел на нее, когда она умывалась в ледяной воде реки, растирала полотенцем слабо порозовевшие щеки. Помнил, как там же, рядом с боевыми машинами, она осматривала заболевшего какой-то болезнью афганского мальчика, который ходил по снегу босиком и не чувствовал холода. Запомнилась ему и гнетущая дорога через