— Не грустит?
— Нет.
Томаша охватило разочарование.
— Думаешь, она по мне скучает? — осмелился он спросить после минутной паузы.
— Нет.
— Точно не скучает?
— Нет.
— Почему тебе так кажется?
— У нее новый дъуг.
Томас подскочил на кровати.
— Что?!
— У мамы новый дъуг.
— Друг? Какой еще друг?
— Его зовут Каос, и дед говоит, что он состоятейный. Он бойее подходящая пайтия.
XIV
Легкие.
Легкие, как шаги балерины, как лепет младенца, прикорнувшего на груди у матери, листья кружились в причудливом танце, подчиняясь прихоти теплого ветра. Налетевший невесть откуда бриз вторгся на оживленные улицы, взбаламутил бурую пыль и закрутил Старый город в золотом вихре. Уклоняясь от порывов ветра и стараясь избегать толпы, Томаш пешком пересекал Кикер-Шаар-Шкем. Тысячелетние камни словно недоверчиво наблюдали за ним, ревностно оберегая свои тайны, не спеша делиться воспоминаниями, сотканными из крови, страданий, слез и надежд. Камни, твердые, как металл, и легкие, как слоновая кость.
Легкие.
День выдался сухим и прохладным. Солнце нещадно пекло голову, но ветер пробирал до костей. Люди стекались к Дамасским воротам отовсюду, словно муравьи к улью; просачиваясь сквозь ворота, толпа растекалась на площади тягучей каплей меда. Горожане торопились кто на рынок, кто молиться в мечеть Аль-Акса, уличные торговцы тащили свои корзины, всюду слышались арабские ругательства, галдеж и смех, пахло зеленью и горячим хлебом. У северной стены Старого города прохаживались солдаты Цахала в оливково-зеленой форме с винтовками М16 наперевес. Показное равнодушие и нарочито расслабленные позы никого не обманывали: солдаты цепко вглядывались в толпу, готовые в любой момент потребовать документы или пустить в ход оружие.
Толпа вынесла Томаша на кривые улочки мусульманского квартала; португалец чувствовал себя песчинкой, подхваченной людским морем и затянутой в беспощадный городской водоворот; глядя по сторонам, он видел сувенирные лавки и лотки торговцев фруктами, заваленные горами апельсинов и связками бананов, заставленные корзинами жареных орехов и мисками оливок.
Протиснувшись сквозь игольное ушко Дамасских ворот, толпа делилась на три потока. Томаш читал названия улиц; слева начиналась Сук-Хан-Эль-Зейт с бесконечными лавчонками, аптеками и кондитерскими; справа был Индийский госпиталь и Цветочные ворота. Заглянув в карту, Норонья выбрал направление; его путь лежал прямо на юг. Но пройдя в арку и спустившись вниз по узкой улочке, он вновь оказался на развилке.
Согласно карте, длинная кривая улица шла через весь Старый город. Томаш вступил на виа Долороза в Эль-Вад и, пройдя немного, свернул на Йешиват-Торат-Хайм, оставив позади улицу, по которой Христос сделал последние в своей жизни шаги. Тесный переулок Бар-Кук, ведущий к мечети Аль-Акса и запретному для неверных храмовому комплексу Хаарам-Эль-Шариф, перекрывал армейский блокпост; очевидно, в мечети проходила служба. Улица Эль-Вад была такой узкой, что балконы и крыши нависали над ней, закрывая солнце; неласковый ветер заставлял Томаша ускорять шаги, обгоняя собственную тень, стремительно продвигаться вперед, не глядя по сторонам, не замечая ни пестрых лавок, ни резных дверей с фигурными медными и бронзовыми ручками. Миновав Хаммам-Эль-Айн, он повернул на Речов-Хашальшелет, прошел насквозь армянский квартал и оказался у медресе Таштамурийя, на границе мусульманского и еврейского города. Гвалт и теснота арабских улочек остались позади; вокруг царила пасторальная тишина, только птицы щебетали, и ветер гудел в кронах деревьев. Добравшись до Шоней-Халахот, португалец разыскал нужный дом. На двери красовалась блестящая металлическая табличка с надписью на иврите и чуть ниже, маленькими буквами по-английски: «The Cabbalah Jewish Cuarter Center».[77] Норонья надавил черную кнопку звонка; послышались шаги, дверь приоткрылась. Молодой человек с жидкой бородкой и в круглых очках вопросительно уставился на пришельца.
— Boker tov,[78] — учтиво поздоровался юноша. — Ма uchal laasot lemaancha?[79]
— Shalom,[80] — ответил на приветствие Томаш, торопливо листая разговорник. — Эээ… eineni yode'a ivrit.[81] — Он поглядел на молодого израильтянина, гадая, понял тот хоть что-нибудь или нет. — Do you speak English?
— Ani lo mevin anglit,[82] — ответил юноша, виновато покачав головой. Португалец в раздумье огляделся по сторонам.
— Гм… Соломон?.. — догадался он назвать имя человека, которого разыскивал. — Ребе Соломон Бен-Порат?
— Ah, ken,[83] — обрадовался юноша и широко распахнул дверь. — Be'vakasha![84]
Молодой человек провел Томаша в небольшую, богато обставленную гостиную, вежливо произнес «slach li»[85] и с коротким поклоном удалился. Томаш присел на край дивана и огляделся. Мебель была темного дерева, картины на стенах изображали сцены из Ветхого Завета; в воздухе витал характерный запах старых книг, теплого воска и камфары. В комнате играли пробивавшиеся сквозь маленькое окошко золотые лучи.
Через несколько минут в коридоре послышались голоса, и на пороге появился крепкий, коренастый семидесятилетний старик. На плечах старого талмудиста лежал белоснежный талит с ярко-синими полосами по краям, молитвенное одеяние правоверного иудея, лысую голову покрывала черная бархатная ермолка, окладистая серебряная борода придавала ему сходство не то с Санта-Клаусом, не то с одним из волхвов.
— Шолом алейхем, — тепло приветствовал он гостя. — Я раввин Соломон Бен-Порат, — английская речь давалась старику не без труда. — С кем имею удовольствие говорить?
— Я профессор Томаш Норонья из Лиссабона.
— А, профессор Норонья! — радостно воскликнул Соломон, энергично пожимая португальцу руку. Его ладонь была сухой и морщинистой, но твердой. — Na'im le'hakir otcha!
— Прошу прощения.
— Очень рад познакомиться, — повторил раввин по-английски. — Как долетели?
— Хорошо, благодарю вас.
Старик знаком пригласил гостя следовать за собой и повел его по длинному коридору, на ходу рассуждая о том, какая все-таки удивительная штука самолеты, огромные, тяжеленные, а летают быстрее Ноевой голубки. Сам он двигался медленно: мешали одышка и тучность. В конце коридора располагалась библиотека с массивными книжными шкафами и большим дубовым столом; раввин усадил Томаша на стул и устроился напротив.
— Это наш зал приемов, — объяснил он на своем гортанном английском. — Хотите что-нибудь выпить?
— Нет, спасибо.
— Даже воды?
