заставу рыбой, он является нашим надежным барометром, а погода, как известно, на границе дело далеко не последнее. Взглянет Али на заходящее солнце, на небо, на облака, на море и – никакой «переменной облачности», никакого «слабого до умеренного ветра», никаких «незначительных осадков»!

– Майор, завтра на море будет волнение! – говорит Али, и мы спешим убрать с берега все наше имущество.

– Майор, завтра с гор спустится туман и пойдет дождь! – говорит Али, и мы усиливаем наряды.

– Майор, завтра ударит такая жара, что закипит море, – говорит Али, и на другой день от жары кипит море и мы задыхаемся.

Не было случая, чтобы Али ошибся в своих прогнозах. Прекрасный человек Али Хорава! Высокий, худой – кожа да кости, с выгоревшими от солнца бровями и ресницами, он крепок и бодр, несмотря на свои шестьдесят лет. Время от времени Али навещает нас. Поднимается на вышку и долго смотрит туда, в ту сторону. Потом, тяжело вздохнув, спускается и уходит. О чем вздыхает старик? О могилах ли предков, затерявшихся на чужой земле? О близких ли ему людях, ставших столь далекими? Или о милой Лазети, об убогих ее домишках, оборванных, босоногих детях? Кто знает? Али молчит, и мы молчим. Как-то я предложил ему бинокль. Старик отвел мою руку и глухо проговорил:

– Не нужен мне бинокль. И без того я хорошо все вижу!

Рядом с домом Али стоит дом председателя колхоза – двухэтажный, красивый, хорошо обставленный. У председателя четверо детей, один лучше другого. Каждое утро, уходя на работу, председатель обнимает и целует их. Любят крестьяне своего вожака. А вожаку приходится нелегко: бедняга вынужден выпивать по нескольку раз в день. Туристы – свои и чужие, гости – знакомые и незнакомые, командированные – руководящие и рядовые – так и валят сюда, в это изумительное по красоте, колоритности и богатству село, славящееся к тому же непревзойденным пляжем. И председатель должен каждого встретить, принять, ну и, разумеется, угостить хоть одним стаканом вина. Попробуй-ка тут выдюжить! И чтобы спасти любимого вожака, село специальным решением постановило назначить ему двух заместителей: по линии экскурсий и по части выпивок. С тех пор председатель вздохнул свободнее.

У самой границы, почти под нашей вышкой, живет Феридэ, вдова двадцати одного года. Муж ее, Хасан, погиб за год до моего приезда. Рассказывают, был он на редкость красивым парнем и утонул, вылавливая огромные бревна в разбушевавшемся море. Двое суток, пока искали тело Хасана, валялась на берегу Феридэ с разодранной грудью и окровавленными щеками. Потом она надела черное платье и заперлась в доме.

Каждое утро я вижу Феридэ. Она работает в мандариновом саду. С ней двое соседских детишек, девочка и мальчик, их оставляют ушедшие на работу родители. Дети ни на шаг не отстают от Феридэ, когда она присаживается отдохнуть, они обнимают ее, теребят за волосы, целуют. На селе говорят, что с того дня, как погиб Хасан, никто не видел Феридэ улыбающейся. Я вижу смеющуюся Феридэ – она смеется с детьми, обнимающими ее в мандариновом саду. Лицо Феридэ, похожее на умытое дождем солнце, сияет, круглые плечи трясутся, подпрыгивает высокая грудь. Она ложится на спину, сажает детишек себе на грудь и о чем-то рассказывает им на своем красивом, сладком, словно песня, языке. Я любуюсь Феридэ, ее красотой, ее смехом и молю бога, чтобы и завтрашний день выдался погожим, чтобы и завтра пришла в мандариновый сад Феридэ.

Сегодня мы заступили в наряд с утра: я и Щербина – на вышке. Пархоменко с Танго – инспектировать границу. Только мы поднялись на вышку, на минарете появился молла. Зажав, по обыкновению, ухо рукой, он затянул:

– Ал-ла-а-а! Ал-ла-а-а!

– Слышь, Петро, никак он решил обратить нас в свою мусульманскую веру! – сказал Щербина.

– Ну его в болото! Надоел старый хрыч! – буркнул Петро. Молла закончил беседу с аллахом, не взглянув почему-то в нашу сторону, и на границе начался новый день, как две капли воды похожий на день вчерашний. Крестьяне разбрелись по огородам, рыбаки потянулись к морю, учитель погнал своих цыплят в школу. И снова, как всегда, появилась молодая, красивая жена его в синих брюках и красной кофточке, взобралась на валун и направила на нас подзорную трубу. Я взял у Щербины бинокль.

– Второй год, как я к женщине не подходил, уступи мне хоть ее, сволочь! Отдай бинокль!

– Сгинь! – прикрикнул я на него. – Ты получаешь из Харькова три раза в неделю письма и снимки своей курносой девчонки? Получаешь? И хватит с тебя!

Жена учителя, без сомнения, разглядывала нас. Я невольно поправил фуражку и воротник. Она также провела рукой по волосам. Я опустил бинокль и улыбнулся. Посмотрев снова в бинокль, я увидел, что она также опустила трубу и улыбнулась. Я поднял руку и согнул ее в локте. То же самое проделала она. Так длилось несколько минут: женщина, словно в зеркале, повторяла все мои движения.

– Пиши, Щербина: жена учителя продолжает наблюдение за нашими постами…

– Одно и то же каждый день. Разведчица она, факт!

Разведчица! Не знаю… Что-то не слышал я, чтобы разведчики действовали так открыто. Смотрит на нас и улыбается… Вот кто впрямь разведчик, так это тот глупый тип, что пристроился в яме за кустом и думает, что мы не видим его. Эй, выходи, не мучай себя, ведь я целый год вижу тебя! И твою стереотрубу отлично вижу, хоть ты и полагаешь, что я принимаю ее за ветку. Выходи, выходи, нечего тебе играть в кошки- мышки! «Ку-ку! Вижу тебя!» – хочется мне крикнуть горе-разведчику, но делать этого нельзя, ибо подобный поступок расценивается как вмешательство во внутренние дела сопредельного государства' и нарушение его суверенитета. Так сказал майор Чхартишвили.

…А жена учителя все смотрит и улыбается, смотрит и улыбается. Кто же ты, незнакомка? Ну-ка, дай погляжу я как следует на тебя… Так… Еще ближе… Отлично! Я теперь вижу ее так четко, словно между нами нет расстояния в сотни метров. Ну вот, теперь поговорим, красавица!

– Здравствуй, девушка!

– Здравствуй, парень!

– Как тебя звать?

– Зачем тебе мое имя?

– Просто так, хотелось знать, какое оно – грузинское?

– А тебя как зовут?

– Меня? Автандил. Только об этом никто не должен знать, это военная тайна!

– Хорошо, парень, никто не будет знать.

– Сколько тебе лет, девушка?

– Как по-твоему?

– Девятнадцать, двадцать, двадцать один. Да?

– Да.

– Что ты тут делаешь целыми днями? Смотришь и смотришь на меня. Может, я нравлюсь тебе?

– Очень нравишься!

– Но ведь у тебя есть муж!

– Есть. А ты мой побратим.

– Как?!

– Побратим, брат мой!

– А-а-а… И не надоедает тебе сидеть вот так целый день и смотреть на нас?

– Нет. Я смотрю на вас, на моих братьев и сестер, и мне так хорошо с вами… Может, я мешаю вам?

– Нет, что ты! Без тебя было бы так скучно… Ты очень красивая.

– Знаю. И ты очень красивый.

– Это тебе так кажется.

– Нет, не кажется. У вас все красивое. Разве не так?

– Так. А у вас как?

– Как видишь…

– Хочешь утешить меня?

– При чем утешить? Село-то ваше – часть нашего, одна земля, одно небо… Вот только неухоженное оно…

– Да, ты прав.

– А старушка эта – свекровь твоя?