Этой своей привычке — вести самые задушевные разговоры на кухне Владимир Ильич не изменил до конца жизни. В июле 1919 года Ленин узнал от Надежды Аллилуевой, что в Москву только что вернулся Орджоникидзе, которого уже несколько месяцев считали погибшим на Северном Кавказе, — белогвардейские телеграфные агентства и газеты передавали массу подробностей о пленении и расстреле ненавистного чрезвычайного комиссара Юга. Ильич тут же пригласил Серго к себе домой — в Кремль. Уселся с ним пить чай на кухне. Все совсем как в былые времена на улице Мари-Роз. Стол так же покрыт клеенкой в трещинках и вместо стаканов — чашки, явно не принадлежащие к одному сервизу. И долгая- долгая беседа решительно обо всем!

…За окном был Париж. Запах жареных каштанов и нежно-зеленая трава в декабре.

Серго говорил:

— Владимир Ильич, поверьте, у меня не было никакой возможности известить вас о выезде из Гиляна, тем более о том, что я пробираюсь в Париж. Нельзя было давать еще один лишний шанс нашей российской жандармерии и заграничным агентам политической полиции… Их кто-то очень точно информирует. Это мнение и бакинских работников.

Помолчали.

— Ну-с, продолжайте, — попросил Ленин.

— Со вчерашнего дня я в Париже…

Ильич укоризненно посмотрел на Орджоникидзе. Серго глаз не отвел.

— Еще в Реште решил, к черту всякие условности. Прямо с вокзала помчусь к Ленину. На площади перед Северным вокзалом сел в омнибус, час, нет, наверное два, терпел, покуда это двухэтажное чудище пересечет Большие бульвары, дотащится до парка Монсури. Со всех ног бросаюсь на улицу Бонье, звоню в парадную дверь, стучу молотком в ворота. С большим трудом соседи растолковали мне, что 'мадам и месье рюсс адье'. Ленин вздохнул:

— 'Адье' — пока это сокровенная мечта. Мы прикованы к Парижу. На сколько времени — не знаю… Живется архитоскливо. Когда совсем невмоготу, ругаюсь: 'И какой черт понес нас в Париж!'

Серго не сдержал удивления:

— Разве не Париж центр русской политической жизни?

— Центр политической эмиграции, — поправил Ленин. — Да, в годы реакции Париж стал центром эмигрантской жизни. Здесь и бой давать за партию, архисерьезный, архипринципиальный!.. Простите, Серго, я отвлек вас. Деловые разговоры впереди. Куда же вы направились с улицы Бонье, узнав, что мы съехали?

Оказалось, в запасе у Серго был адрес, без интереса взятый в Вене у грузина-эмигранта — Авеню де Гобелен, Мирон. В глубине длинного, шумного, совсем тифлисского двора Серго поднялся по совсем тифлисской винтовой лестнице, толкнул дверь. В помещении, не очень светлом и еще менее уютном, стояли полки с книгами и столы с русскими газетами. На душе сразу стало легче. Нашелся и Мирон — заведующий эмигрантской партийной библиотекой, худощавый, близорукий человек. Сразу подчеркнул, что в книгах он не отказывает и большевикам, но симпатией его они не пользуются.

Все-таки Серго выудил из библиотекаря, что большевики собираются в кафе на Авеню д`Орлеан. Там в зале на втором этаже читают рефераты: Ленин, Луначарский, Коллонтай, 'кто-то еще из их компании'.

Серго поблагодарил, взялся за дверь. Вдогонку крикнул Мирон:

— Вернитесь, молодой человек! Почему бы мне не помочь лично вам? Я вас прошу — запомните три слова: бульвар Монпарнас, Ротонда. Это уже другое кафе, совсем без рефератов Богема. Там спросите художницу Мямлину. Так она секретарь общества политэмигрантов и, очень жаль, большая поклонница вашего Ленина. У нее еще есть муж, поэт, Оскар Лещинский, наш полтавчанин. Ротонда для него дом родной. Их ребенок тоже в Ротонде…

В Ротонде, едва ли не самом живописном и уж никак неповторимом прибежище поэтов, художников, музыкантов, Серго придется бывать не раз. Там он сведет знакомство со многими интереснейшими людьми. Чудесным человеком был и Оскар Лещинский, крепко сложенный, коренастый, с тонким интеллигентным лицом. Он станет очень близким и Серго и его друзьям — Ною Буачидзе и Сергею Кирову.

Так же как и Серго, семнадцатилетний Оскар бежал из Енисейского края — он был осужден на вечную каторгу за участие в покушении на крупного царского сановника. Еще раньше, мальчишкой, Оскар был связным между рабочими отрядами, дравшимися на баррикадах в Ростове.

В Париже Лещинский сразу прослыл лириком и эстетом. Он издал книгу стихов 'Серебряный пепел', вместе с Ильей Эренбургом (его больше знали под кличкой 'Илья Лохматый') выпускал журнал 'Гелиос' — 'Солнце'. Среди авторов журнала был и Луначарский. Одновременно Лещинский учился в студии изобразительного искусства 'Академии рюсс', созданной Обществом политических эмигрантов. Секретарем академии и Общества эмигрантов работала будущая жена Оскара художница Лидия Мямли-на. Она познакомила Оскара с Лениным. Они часто предпринимали совместные загородные экскурсии. Сиживал Оскар[25] и на кухне с Лениным, на том же месте, где сейчас расположился Серго.

Оскар и Лида в вечер первого знакомства оставили Серго у себя ночевать. Утром Оскар посадил его в омнибус, идущий все туда же, к парку Монсури. Смеясь, объяснил, что 'Ильичи' — друзья так называли Ленина и Крупскую — остались жить в том же районе. Только с улицы Бонье переехали на еще более тихую — Мари-Роз.

Выслушав все, Владимир Ильич сказал, что Серго обязательно должен остаться в Париже. Предвидится архиважная для судеб партии работа.

Несколько дней ушло на поиски дешевой комнаты, на устройство других житейских дел. Обосновался Орджоникидзе в мансарде, вблизи бульвара Сен-Жак, почти рядом с русской типографией Рираховского, где каждая партия и политическое течение имели своего наборщика…

А тем временем у Владимира Ильича появился чудесный сюрприз для Серго. Именно появился! И всем доставил огромную радость. В первое мгновение Серго даже отпрянул назад, но Камо сам заключил его в объятья.

— Ты не бойся, бичико, я совсем живой!

А ведь это действительно похоже на сверхъестественное чудо, что Камо в Париже, что он жив!

По доносу провокатора Камо арестовали в Берлине с чемоданом, наполненным динамитом. Заведовавший заграничной агентурой русской тайной полиции А. Гартинг немедля передал в руки своих немецких коллег доказательства того, что Камо — по паспорту австрийский подданный Дмитрий Мир-ский — опасный террорист и главный участник экспроприации двухсот пятидесяти тысяч рублей в Тифлисе. Круг как будто уже совсем замкнулся. Впереди неминуемая выдача России, военно-полевой суд, виселица. И тогда Камо симулировал сумасшествие. В Берлине, затем в Тифлисе, он почти четыре года выносит ни с чем не сравнимые изуверские пытки. Полицейские эксперты жгут ему бедра докрасна раскаленными металлическими стержнями, втыкают под ногти булавки, колют иголками голову и спину…

В разгар борьбы Камо четыре месяца кряду не ложился — днем и ночью ходил по палате или становился лицом в угол.

Крупнейшие немецкие психиатры, доктора медицины Гофманн и Липманн, по поручению суда наблюдавшие состояние здоровья Камо, дали заключение:

'…Обвиняемый, несомненно, душевнобольной. Характерные черты его поведения не могут быть симулированы в течение продолжительного времени. Так держит себя лишь настоящий больной, находящийся в состоянии умопомрачения… К этому присоединяется еще факт отказа от пищи, который не мог бы проводиться здоровым человеком с такой настойчивостью'.

Как-то, много лет спустя, Камо, уступая настояниям бывших узников Шлиссельбургской крепости, вкратце рассказал им о своих переживаниях. Николай Александрович Морозов, виднейший русский революционер, ученый, почетный член Академии наук, воскликнул:

— Я предпочитаю вновь просидеть двадцать один год в одиночестве в Шлиссельбургской крепости с ее ужасами, чем испытать то, что пережил Камо в психиатрических лечебницах.

В конце четвертого года испытаний Камо бежал. Среди бела дня, едва ли не в самом центре Тифлиса. По его следу пустили собак. Во все концы разослали сотни агентов охранки. Филеры и жандармы круглые сутки дежурили в портах, на железнодорожных и автомобильных станциях. Министр внутренних дел