врагами Франции.
Ангерран попросил слова, ему отказали. Он потребовал себе права сразиться с противником, но и в этом ему отказали тоже. И тут он понял, что отныне его признали виновным и даже лишили возможности защищать себя, как будто судили мертвеца.
И когда наконец бывший правитель королевства перевел глаза на брата своего Жана, ожидая, что хоть тот подымет голос в его защиту, он увидел равнодушно-холодное лицо архиепископа, взгляд, избегающий его взгляда, и невольно отметил про себя рассеянно-изящный жест, которым тонкие, красивые пальцы разглаживали расшитые шнурки, спадавшие с митры на плечо его преосвященства... Если даже родной брат отрекся от Мариньи, если даже родной его брат с таким цинизмом перешел в стан врагов, бессмысленно ждать, чтобы другие, те, кто был обязан коадъютору своим положением и богатством, выступят в его защиту, повинуясь голосу справедливости или хотя бы простой признательности!
Филипп Пуатье, очевидно, оскорбленный тем, что Ангерран де Мариньи не внял его предостережениям, переданным через Бувилля, не пожелал присутствовать на судилище.
Мариньи увезли из Венсенна под улюлюканье толпы, которая отныне встречала его криками негодования как главного виновника своих бедствий и голода, поразившего страну. Его снова доставили в Тампль, но теперь недели на него оковы и отвели ему ту самую камеру, что служила темницей Жаку де Молэ.
Даже кольцо, вбитое в стену, было тем же самым, к которому была приклепана цепь Великого магистра ордена тамплиеров. И плесень еще не успела покрыть нацарапанных на стене палочек, которыми отмечал старый рыцарь счет дней.
«Семь лет! Мы приговорили его провести здесь целых семь лет, чтобы затем сжечь живым на наших глазах. А я провел здесь всего семь дней и уже понимаю, как же он должен был страдать», – думал Мариньи.
Государственный человек с тех высот, откуда он осуществляет свою власть под защитой сыска и солдат, сам чувствует свою плоть настолько неуязвимой в буквальном смысле этого слова, что, осуждая виновного на смерть или пожизненное заключение, судит лишь некие абстракции. Не живых людей сжигают или казнят по его воле – он сметает со своего пути помехи, уничтожает символы. Все же Мариньи вспоминал сейчас, какое тягостное чувство тревоги охватило его в минуту казни тамплиеров на Еврейском острове и как он вдруг понял тогда, что жгут живых людей, таких же людей, как он сам, а вовсе не принципы или воплощенные заблуждения. В тот день, хотя Мариньи не посмел обнаружить свои чувства и даже корил себя за эту недостойную слабость, он проникся сочувствием к казнимым и страхом за самого себя. «Воистину за то наше злодеяние на всех нас лежит клеймо проклятия».
И еще в третий раз возили Мариньи в Венсенн, дабы мог он воочию увидеть всю картину вопиющей низости людской. Видно, недостаточно оказалось всех тех обвинений, какие уже взвалили на него, видно, могли еще зародиться в умах людей сомнения, которые любой ценой следовало рассеять, ибо в тот, третий раз ему вменили в вину самые дикие преступления, и подтвердила их вереница лжесвидетелей.
Карл Валуа пожинал славу: еще бы, ему удалось вовремя раскрыть чудовищный заговор, связанный с колдовскими действиями. Супруга Мариньи и сестра ее мадам де Шантлу, конечно по наущению самого Ангеррана, занимались-де ворожбой и, чтобы наслать порчу, прокалывали иглой восковые фигурки, изображающие короля, графа Валуа и графа Сен-Поль. Так по крайней мере утверждали торговцы с улицы Бурдоннэ, сбывавшие клиентам все необходимое для черной магии с негласного разрешения сыска, где они состояли осведомителями. Были даже обнаружены сообщники. Одну хромоножку, дьяволово семя, и некоего Павио, застигнутого с поличным при совершении заклинаний, послали на костер, которого им все равно было не миновать.
Вслед за тем к великому смятению двора было объявлено о кончине Маргариты Бургундской, и в качестве последнего наиболее веского доказательства виновности Мариньи было зачитано письмо, которое королева направила из своего узилища королю.
– Ее убили! – воскликнул Мариньи.
Но окружавшие его стражи быстро оттащили назад коадъютора, а Жан д'Аньер включил в свою речь и эту новую статью обвинения.
Напрасно король английский Эдуард II вновь пытался вмешаться и особым посланием повлиять на своего шурина, короля французского, с целью добиться пощады для бывшего коадъютора Филиппа Красивого, напрасно Луи де Мариньи припадал к стопам своего крестного отца Людовика Сварливого, моля о милости и взывая к справедливости. Указывая на Мариньи, Людовик Х в присутствии двора повторял слова, сказанные им дяде Карлу Валуа: «Отнимаю от него руку мою».
И Ангерран выслушал обвинительный акт, согласно которому его самого приговорили к повешению, жену к тюремному заключению, а все имущество его переходило в казну. Когда Жанна де Мариньи и сестра ее мадам де Шантлу были арестованы и препровождены в Тампль, самого Ангеррана перевели в третье по счету узилище – в Шатле, ибо Валуа вспомнил, что его недруг в свое время был начальником также и над Тамплем. Валуа повсюду видел сообщников Мариньи и до последней минуты боялся, что не сумеет довести свою месть до конца.
В ночь на тридцатое апреля 1315 года сквозь оконце тюрьмы Шатле смотрел Мариньи на весеннее небо.
Он не боялся смерти, во всяком случае, усилием воли заставлял себя принять неизбежное. Но мысль о проклятии назойливо стучала в висках: он хотел решить, хотел решить для самого себя, прежде чем предстать перед судом Всевышнего, виновен он или нет.
«3а что? За что и почему мы все прокляты – и те, которых назвал Великий магистр ордена тамплиеров, и те, кого он не назвал, но кто просто присутствовал при казни? А ведь мы действовали лишь ради блага королевства, ради величия Святой церкви, боролись за чистоту веры. Тогда почему же и за что Небеса ополчились против нас?»
И хотя до казни оставалось всего несколько часов, он вспоминал шаг за шагом процесс против тамплиеров, вспоминал с таким чувством, словно из всех своих деяний, имеющих общественное или личное значение, из всего, что совершил он за свою жизнь, здесь, и только здесь, мог найти он единственно верное объяснение, единственное оправдание своим поступкам, прежде чем навеки закроет глаза. Перебирая в памяти эти поступки, как бы медленно и постепенно подымаясь по ступеням лестницы, он вдруг в конце ее, у самого порога, обнаружил свет и понял все.
Проклятие шло не от бога. Проклятие шло от него самого и было вскормлено лишь его собственными деяниями – и это было в равной степени применимо ко всем людям и ко всем постигающим их карам.
«Тамплиеры нарушили свой устав: они отвратились от служения христианству и стали торговать золотом; в их ряды проник порок, он стал их проклятием, которое они несли в себе, и уничтожение их было актом справедливости. Но дабы покончить с тамплиерами, я назначил архиепископом своего родного брата, труса и честолюбца, чтобы он обвинил их в не совершенных ими преступлениях; и неудивительно, что брат, в свою очередь, перешел в стан моих врагов, предал меня, когда, быть может, мог еще меня спасти. Я не смею сетовать на него за это: вся вина – во мне самом... Конечно, весьма полезно для Франции было иметь на папском престоле нашего соотечественника, но папа этот, желая обеспечить себе Святейший престол, окружил себя кардиналами-алхимиками, чающими не истины, а золота, которое они надеялись получить с помощью своего чародейства, и папа в конце концов умер, ибо эти алхимики накормили его толчеными изумрудами. За то, что Ногарэ замучил множество невинных людей, желая получить от них нужные ему признания, которые, по его мнению, служили общему благу, враги в конце концов отравили Ногарэ... Маргарита Бургундская из соображений политических сочеталась браком с принцем, которого не любила, и нарушила супружеский долг, а за то, что она нарушила супружеский долг, ее, уличив, бросили в темницу. Потому, что я сжег письмо Маргариты, которое могло развязать руки Людовику, я погубил ее и одновременно погубил себя... За то, что Людовик велел ее убить, приписав мне свое преступление, чем поплатится он? Чем поплатится Карл Валуа, по чьему приказу повесят нынче утром меня за вымышленные им грехи? Что будет с Клеменцией Венгерской, если она согласится стать женой убийцы ради того, чтобы взойти на французский престол?.. Даже когда нас карают за мнимые проступки, всегда имеется истинная причина для постигшего нас наказания. Любой неправый поступок, даже свершенный ради правого дела, несет в себе проклятие».
И когда Ангеррану де Мариньи открылась эта истина, ненависть, которую он питал к своим врагам,
