Круглого стола, о которых повествовали старинные сказания.

В дверях уже исчезло белое одеяние капеллана, блеснул в последний раз железный шлем Берсюме, и весь проем двери заполнила фигура Артуа, замыкавшего шествие. Вдруг он остановился на пороге, словно заколебавшись на мгновение, словно хотел сказать Маргарите еще что-то. Но дверь захлопнулась, в темнице воцарился мрак, и Маргарита вздрогнула от радости – она не услышала на сей раз ненавистного лязга замков. Итак, впервые за триста пятьдесят дней заточения не заперли двери ее темницы, и это показалось ей залогом близкой свободы.

Завтра ей разрешат выйти прогуляться по Шато-Гайару, а там явятся за ней с носилками и унесут ее туда, где растут деревья, шумят города, живут люди. «Смогу ли я держаться на ногах? – подумалось ей. – Хватит ли у меня сил? Ну конечно, силы вернутся».

Руки ее пылали, как в огне, но все равно она выздоровеет, теперь она твердо знает, что будет здорова. Но верно и то, что до утра ей не заснуть. Ну и что ж, светлая надежда поможет скоротать еще одну бессонную ночь.

Внезапно в тишине она уловила еле слышный шум, нет, даже не шум, даже не шорох, а сдержанное дыхание живого существа. Кроме нее, в комнате был еще кто-то.

– Бланка! – крикнула Маргарита. – Это ты, Бланка?

Вероятно, стража открыла также решетку, разделяющую их темницы. Однако Маргарита не слышала скрежета засовов. И почему вдруг Бланка так бесшумно движется по комнате? А что, если она... Нет, нет! Не окончательно же Бланка потеряла рассудок! К тому же с приходом весны она стала вести себя гораздо разумнее, почти совсем исцелилась от своего недуга.

– Бланка! – испуганным голосом окликнула Маргарита.

Но в комнате вновь воцарилась тишина, и Маргарита решила, что это плод ее больной фантазии. Однако через минуту вновь послышалось дыхание, кто-то старался дышать как можно тише, и она различила лишь осторожный шорох, похожий на царапанье собачьих когтей по полу. Дыхание становилось все отчетливее, ближе. Может быть, это и в самом деле собака коменданта, она проскользнула в комнату вслед за Берсюме, и ее забыли здесь; а возможно, это крысы... крысы с их мелкими, какими-то по- человечески осторожными шажками, они бесшумно, как заговорщики, скользят вокруг, эти суетливые существа, вершащие ночами какое-то свое таинственное дело. В башне нередко появлялись крысы, и пес коменданта охотился за ними. Но ведь никто еще не слыхал, как дышат крысы.

Маргарита села на своем ложе, сердце как бешеное колотилось в ее груди; кто-то царапнул железом по каменной стене. Широко открыв глаза, она с безнадежным отчаянием вглядывалась в окружавший ее мрак. Шорох шел слева. То было слева.

– Кто там? – крикнула она.

Ей ответила ничем не нарушаемая тишина. Но теперь Маргарита знала, что в комнате кто-то есть. Она тоже старалась удерживать дыхание. Ее охватил страх, какого она не испытывала ни разу за всю свою жизнь. Через несколько мгновений она умрет, она уже не сомневалась в том, и страшнее самого страха смерти было не знать, какая тебя ждет смерть, куда будет нанесен удар и кто это невидимое существо, крадущееся к твоему ложу вдоль стены.

Вдруг что-то тяжелое рухнуло на ее постель. Маргарита испустила дикий крик, который донесся в ночной тишине до слуха Бланки Бургундской, спавшей этажом выше, и крик этот ей не суждено было забыть до конца своих дней. Но крик тут же оборвался, чьи-то руки накинули простыню на голову Маргариты. Затем две эти руки схватили королеву Франции и затянули простыню вокруг ее шеи.

Уронив голову на чью-то широкую грудь, судорожно царапая руками воздух, извиваясь всем телом в надежде спастись, Маргарита теперь лишь глухо хрипела. Ткань, обвивавшая шею, сжималась все туже, как свинцовый раскаленный ошейник. Она задыхалась. В глазах плясали огненные языки, огромный бронзовый колокол гудел где-то рядом, и перезвон его болезненно отдавался в висках. Но убийца, видно, знал свое дело: веревка колокола порвалась в тот самый миг, когда хрустнули позвонки, и Маргарита низринулась в темную пропасть, без дна и просвета.

А через несколько минут Робер Артуа, который коротал время во дворе Шато-Гайара, отдавая распоряжения и попивая винцо, заметил своего слугу Лорме, приблизившегося к его коню.

– Готово, ваша светлость, – шепнул Лорме.

– Следов не осталось? – так же тихо осведомился Робер.

– Не осталось, ваша светлость. Я все привел в порядок.

– В темноте тебе было не так-то легко...

– Вы же знаете, ваша светлость, что я и в темноте отлично вижу.

Вскочив в седло, Артуа жестом подозвал к себе Берсюме.

– Королева Маргарита, – начал он, – в очень плохом состоянии. Боюсь, что она и недели не протянет, если только завтра не отдаст богу душу. Если она скончается, приказываю тебе немедленно скакать галопом в Париж, явиться прямо к его высочеству Валуа и сообщить ему первому эту весть... Слышишь, к его высочеству Карлу Валуа. Постарайся на сей раз не ошибиться адресом. Не вздумай болтать лишнего, и особенно не старайся раздумывать: от тебя этого не требуется. И помни, что твой Мариньи заключен в тюрьму и что на виселице рядом с ним вполне найдется местечко и для тебя.

Над Анделисским лесом серо-розовой полосой вставала заря, и на фоне ее четко вырисовывались верхушки деревьев. Внизу, у подножия скалы, где возвышалась Шато-Гайар, слабо поблескивала гладь реки.

Спускаясь с крутого откоса, Робер Артуа с удовольствием ощутил мерное движение лошади, ее холки, ее теплых трепещущих боков, крепко зажатых его сапогами. Он с наслаждением вдохнул свежий утренний воздух.

– Хорошо все-таки быть живым, – пробормотал он.

– Да, ваша светлость, еще как хорошо, – ответил Лорме. – А денек-то какой нынче будет, солнечный, светлый!

Как ни узко было окошко, все же через перекрещенные толстые прутья решетки, вмурованной в каменную кладку, Мариньи мог видеть небо, похожее на шелковистую ткань, все в россыпи апрельских звезд.

Спать ему не хотелось. С жадностью ловил он шумы Парижа – как будто лишь одни они служили свидетельством того, что он еще жив; но Париж ночью скуп на звуки: только изредка раздастся крик ночной стражи, загудит в соседнем монастыре колокол, прогрохочет по мостовой крестьянская повозка, направляющаяся на рынок с грузом овощей. Он, Мариньи, расширил улицы этого города, приукрасил его здания, усмирял его в дни волнений, и город этот, где лихорадочно бился пульс всего королевства, этот город, бывший в течение шестнадцати лет средоточием всех его мыслей и забот, в последние две недели стал ему ненавистен, как может быть ненавистно только живое существо.

Неприязнь эта родилась в то самое утро, когда Карл Валуа, испугавшись, как бы Мариньи, до сих пор остававшийся комендантом Лувра, не нашел себе там сообщников, решил перевести коадъютора в башню Тампля. И вот верхом на коне, в окружении стражи и лучников Мариньи пересек почти всю столицу и тут-то, во время этого переезда, внезапно обнаружил, что толпа, в течение долгих лет гнувшая спину при его появлении, ненавидит его. Оскорбления, летевшие ему вслед, радостные выкрики на всем протяжении пути, судорожно сжатые кулаки, насмешки, хохот и угрозы были для него крушением куда более страшным, нежели сам арест.

Когда человек долгое время стоит у кормила власти, когда он привыкает к мысли, что действует ради общего блага, когда он слишком хорошо знает, как дорого ему это обошлось, и когда он вдруг замечает, что никто его не любил, не понимал, а лишь только терпел, – какая горечь охватывает тогда его душу, и он невольно начинает думать о том, не лучше ли было употребить свою жизнь на что-нибудь другое.

Дни, последовавшие за тем роковым утром, были так же страшны. Доставленный в Венсенн, на сей раз не затем, чтобы восседать среди сановников, но затем, чтобы предстать перед судом баронов и прелатов, среди которых находился и его собственный брат, архиепископ Санский, Ангерран де Мариньи вынужден был выслушать обвинительный приговор, зачитанный по распоряжению Карла Валуа писцом Жаном д'Аньером, где перечислялись все проступки коадъютора: лихоимство, измена, вероломство, тайные сношения с