земельные владения нетленны. И его высочество Пуатье, который и поныне владеет Франш-Конте, подтвердит мои слова.
– Для чего собрался сегодня Совет? – резко произнес Валуа. – Для того, чтобы слушать самохвальство мессира де Мариньи, или для того, чтобы исполнить волю короля?
Голоса зазвучали громче: Малый королевский совет явно превращался в арену сведения личных счетов.
– Дабы исполнить государеву волю, ваше высочество, не следовало бы слишком забегать вперед, – отрезал Мариньи. – На словах можно посулить королю всех принцесс мира, и я вполне понимаю его нетерпение, но начинать-то надо с начала – первым делом надо развести короля с законной супругой. Боюсь, что граф Артуа привез вам из Шато-Гайара не очень утешительный ответ, во всяком случае, не тот, какого вы ждали, – добавил коадъютор, желая показать свою осведомленность. – Расторжения брака можно требовать только тогда, когда будет папа...
– Вы обещаете нам папу уже целых полгода, Мариньи, но папа никак не вылупится из этого призрачного конклава. Ваши посланцы так застращали и задергали кардиналов, собравшихся в Карпантрассе, что большинство их, подобрав сутану, разбежались куда глаза глядят, и теперь попробуй отыщи их. Уж где-где, но здесь хвалиться вашими славными деяниями отнюдь не место! Если бы вы вели себя осмотрительнее, если проявляли бы больше уважения к посланцам господа бога, до которого вам, впрочем, никакого дела нет, мы бы теперь не знали хлопот.
– Я старался, как мог, чтобы выбор папы не пал на ставленника Неаполианского короля, ибо король Филипп желал, чтобы папа был полезен Франции.
Напрасно думают, что люди властолюбивые держатся за власть, понуждаемые лишь жаждой наживы и почестей. Прежде всего и больше всего ими движет почти абстрактная страсть направлять судьбы мира, не допускать, чтобы они свершались помимо их воли, воздействовать на мир и во всех случаях быть непогрешимыми. А богатство, почести – это лишь знаки или орудия их могущества.
Оба, и Мариньи и Валуа, являли собой две характерные разновидности этой породы, и почти всегда на Королевских советах возвеличившийся горожанин одерживал верх над принцем крови. Один лишь Филипп Красивый мог мановением руки унимать страсти двух противников, умело обращая таланты одного на военное поприще, а таланты другого на поприще политики.
Людовик Х ничего не понял в этой внезапно поднявшейся буре страстей: слишком быстро и резко велись споры, чтобы он успевал следить за ними, да и тягостные воспоминания минувшей ночи по-прежнему томили его.
Его высочество д'Эвре счел уместным вмешаться, дабы водворить в умах спокойствие и выдвинуть предложение, каковое примирило бы две противоположные точки зрения.
– Ежели в обмен на брак с принцессой Клеменцией мы добьемся от Неаполитанского короля согласия на избрание папы из числа французских кандидатов и ежели он будет избран незамедлительно... – начал было он.
– Само собой разумеется, ваше высочество, такое предложение приемлемо, – ответил Мариньи уже более миролюбивым тоном. – Боюсь только, что из этого ничего не выйдет.
– Во всяком случае, ничто не помешает нам сообразно королевской воле послать в Неаполь послов.
– Безусловно так, ваше высочество.
– А ваше мнение, Бувилль? – неожиданно обратился Людовик Сварливый к бывшему камергеру своего отца с явной целью показать, что ход прений направляется королевской волей.
Толстяк Бувилль даже подскочил от неожиданности. Он был образцовым камергером и безупречным домоправителем, строго следившим за расходами, но звезд, что называется, с неба не хватал: недаром Филипп Красивый во время заседания Совета обращался к Бувиллю лишь затем, чтобы тот приказал открыть или закрыть окна.
– Государь, – начал он, запинаясь, – бы избрали себе супругу из благородной семьи, свято чтущей рыцарские традиции. Мы за честь сочтем служить новой королеве.
Он умолк, подметив взгляд Мариньи, явно говоривший: «И ты, Бувилль, предал меня!»
Юг де Бувилль, нормандец, как и Мариньи, был на пять лет старше коадъютора. Это у него начал Мариньи в качестве конюшего свою головокружительную карьеру. В скором времени конюший обогнал своего сеньора, но, храня верность, не забывал о нем в часы блистательного продвижения по лестнице славы.
Толстяк Бувилль потупился. Он был столь безгранично предан королевскому дому, столь ослеплен величием земных владык, что умел лишь поддакивать каждому их слову. Один он не замечал умственного убожества Людовика Сварливого, для него это был Король с большой буквы, и Бувилль готовился служить ему все с тем же примерным рвением, с каким служил он покойному Филиппу.
Подобное раболепство было незамедлительно вознаграждено, ибо Людовик Сварливый, к великому изумлению всех присутствующих, объявил, что посылает в Неаполь не кого иного, как Юга де Бувилля.
Никто не стал возражать. Граф Валуа, решив, что все самые щекотливые вопросы он уладит в письмах, даже обрадовался, что в качестве посла поедет человек недалекий, покорный – другими словами, именно такой, какой ему и нужен. А Мариньи, в свою очередь, думал: «Что ж, посылайте Бувилля. Да это же дитя невинное, ни на грош хитрости в нем нет, увидите, с чем он вернется».
Верный слуга короля, получив нежданно-негаданно столь важное поручение, даже зарделся от гордости.
– Не забудьте же, Бувилль, что мне нужен папа, – напомнил король.
– Только об этом и буду печься, государь.
Людовик Х потребовал назначить срок отъезда. Ему хотелось, чтобы посол был уже в дороге, и внезапно он заговорил властным тоном:
– На обратном пути заезжайте в Авиньон и потрудитесь поторопить конклав. А коль скоро говорят, что все эти кардиналы люди продажные, потребуйте побольше золота у мессира де Мариньи.
– А где взять золото, государь? – осведомился последний.
– Как, черт возьми, где? В казне, конечно!
– Казна пуста. Вернее, государь, там осталось ровно столько, чтобы рассчитаться с долгами, самый поздний срок выплаты которых день святого Николая. И ни гроша больше.
– Как так, казна пуста? – воскликнул Валуа. – Почему же вы не сказали нам об этом раньше?
– Я, ваше высочество, хотел начать с этого вопроса, но вы сами не дали мне говорить.
– А почему казна пустует, по вашему мнению?
– Да потому, ваше высочество, что, когда народ голодает, трудно взимать подати и налоги. Потому, что бароны, как вам первому известно, – продолжал Мариньи, дерзко возвысив голос, – отказываются вносить пошлины, на уплату которых согласились по доброй воле. Потому, что заем, сделанный у ломбардских торговых компаний, ушел до последнего гроша на войну с Фландрией, на ту войну, которую вы с достойным лучшего применения упорством уговаривали нас вести...
– ...и которую вы пожелали закончить по собственному почину, – вскричал Валуа, – прежде чем наши рыцари успели одержать победу и прежде чем успела пополниться наша казна. Ежели королевство Французское не извлекло особых выгод из тех более чем странных договоров, которые заключали вы, то полагаю, что для вас лично, Мариньи, дело обернулось иначе, ибо не в ваших привычках забывать себя при заключении сделок. Слава богу, я это испытал на своей шкуре.
Последняя фраза Карла Валуа содержала прямой намек на одну сделку между ним и Мариньи: в 1310 году граф упросил коадъютора уступить ему свое ленное владение Шанрон в обмен на Гайфонтэн и тут же начал вопить, что его нагло обманули.
– Как бы то ни было, – заметил Людовик X, – Бувилль должен незамедлительно отправиться в путь.
Даже не оглянувшись в сторону короля, словно не слыша его слов, Мариньи гневно воскликнул:
– Государь, я был бы весьма признателен, если бы его высочество Валуа выразился яснее насчет лилльских договоров или взял свои слова обратно.
Глубокое молчание воцарилось в зале. Дерзнет ли граф Валуа повторить вслух ужасное обвинение, которое он только что бросил в лицо коадъютору своего покойного брата?
И граф Валуа дерзнул:
