– А где ваша дочь? – осведомился он.

– Я отправила ее к моей матери, бабушка ее и воспитывает. Мне не хотелось оставлять девочку здесь, во дворце; уж слишком она похожа на своего отца, – с полуулыбкой ответила Эделина.

– Хоть эта-то по крайней мере моя собственная дочь, – отозвался Людовик.

– О, конечно, ваше высочество, то есть, я хотела сказать, государь, она ваша дочь. И с каждым днем все больше и больше становится на вас похожа. Вот я и подумала, что вам будет неугодно держать ее во дворце, на глазах у людей.

Ибо дитя, которому при крещении дали, как и матери, имя Эделина, было рождено действительно от этой тайной и поспешной связи. Всякая женщина, мало-мальски склонная к интригам, обеспечила бы под предлогом беременности свое будущее и наверняка стала бы родоначальницей нового баронского рода. Но Людовик Сварливый трепетал при мысли, что отец узнает правду, и Эделина и на сей раз пожалела принца и промолчала. Муж ее, писец мессира де Ногарэ, отнюдь не был склонен признавать беременность супруги неким чудом, свершившимся к тому же во время его длительной поездки по Провансу, куда он сопровождал своего господина. Он так кричал, что Эделина в конце концов призналась во всем. Обычно случается, что схожих по характеру мужчин влечет к одним и тем же женщинам. Писец тоже не обладал особым мужеством, и, когда узнал, откуда ему послан сей дар, страх в его душе начисто заглушил гнев, как сильный дождь прекращает начавшийся вихрь. Он тоже наложил на себя зарок молчания и постарался устроить свои дела так, чтобы как можно реже бывать в Париже. В скором времени он скончался, не столько от горя, сколько от дизентерии.

А мадам Эделина по-прежнему стирала королевское белье, по пять су за сотню скатертей. Ее назначили первой прачкой, а прачка при королевском дворе – это уже положение, и немалое.

Тем временем крошка Эделина подрастала и с невольной дерзостью незаконнорожденных детей выдавала чертами лица тайну своего рождения. Но мало кто был посвящен в эту тайну.

Мадам Эделина старалась уверить себя, что рано или поздно Сварливый ее вспомнит. Он так твердо ей это обещал, так торжественно клялся, что, когда станет королем, осыплет свою дочку золотом и почестями и что прямая выгода для них троих ждать этого дня.

И теперь Эделина с радостью подумала о том, как правильно она поступила, поверив словам Людовика, и радовалась при мысли, что король поспешил сдержать свои обещания: «Не такое уж злое у него сердце, – думала она. – Просто он странный, а вовсе не дурной человек».

Растроганная воспоминаниями, былыми чувствами, удивительной своей судьбой, она с умилением взирала на государя Франции, впервые нашедшего в ее объятиях путь к своей тревожной зрелости и теперь сидевшего перед ней в длинной ночной рубашке на высоком кресле, обхватив руками согнутые колени; длинные его волосы, упавшие на лицо, свисали до самого подбородка. «Почему я, – думалось ей, – почему именно со мной должно было произойти то, что произошло?»

– Сколько сейчас лет моей дочери? – спросил король. – Должно быть, уже девять.

– Ровно девять лет, государь.

– Когда она достигнет брачного возраста, я возведу ее в ранг принцесс. Таково мое желание. А ты, чего ты хочешь?

Людовик нуждался в Эделине. И именно сейчас или никогда наступила минута обратиться к нему с просьбой. С великими мира сего излишняя скромность бессмысленна, и, когда они склонны удовлетворить вашу просьбу, не мешкая требуйте своего. Ибо в противном случае они считают, что уже выполнили долг признательности, предложив вам свою милость, и забывают подкрепить ее делом. Людовик Сварливый мог бы всю ночь обсуждать размеры своих будущих благодеяний, лишь бы Эделина не уходила от него до зари. Но, поставленная в тупик неожиданным вопросом, она кротко ответила:

– Все, что вам будет угодно, государь.

Тогда, не особенно склонный заботиться о благе других, Людовик опять забыл все на свете, кроме самого себя.

– Ах, Эделина, Эделина, – воскликнул он, – я должен был бы потребовать тебя гораздо раньше и позвать к себе в Нельский отель, где мне так тяжело жилось все эти месяцы.

– Знаю, ваше величество, знаю, что супруга с вами плохо обошлась... Но я не смела к вам прийти: я не знала, будете ли вы рады снова меня увидеть или, напротив, будете меня стыдиться.

Он уже не слушал ее. В нем тоже пробудились вполне определенные воспоминания. Его большие голубые глаза, обращенные к Эделине, заблестели при свете ночника. Слишком хорошо знала мадам Эделина, что означал этот взгляд: так смотрел он на нее в свои пятнадцать лет, так до последних дней жизни будет он смотреть на женщин.

– Изволь лечь, – резко бросил он.

– Сюда, ваше высочество, то есть, я хотела сказать, государь? – в испуге пробормотала она, указывая на ложе Филиппа Красивого.

– Да, сюда, – ответил Людовик глухим голосом.

Что оставалось ей делать – совершить кощунство или отказать в повиновении королю? Ведь, в конце концов, он теперь король, и это ложе отныне его ложе. Эделина сняла чепчик, скинула платье и рубашку, золотые косы дождем рассыпались по спине. За последние годы она немножко располнела, но до сих пор прекрасен был изгиб ее талии, спокойные линии широкой спины, округлые бедра, на атласной коже которых играли отблески света... В каждом ее жесте чувствовалась покорность, и именно до этой покорности был так охоч Людовик Сварливый. Он глядел, как она медленно подымается по дубовой приступке, и думал, что подобно тому, как согревают грелками постель, дабы прогнать холод, так и это прекрасное тело сейчас прогонит обступивших его демонов.

Чуть-чуть встревоженная, чуть-чуть ослепленная всем этим великолепием, а главное, повинуясь неизбежному, Эделина скользнула под золототканое одеяло.

– Я была права, – воскликнула она. – Говорила я, что новые простыни царапают тело! Ведь я-то знаю!

Лихорадочными движениями Людовик сорвал с себя рубашку, обнажив впалую грудь и костлявые плечи; неуклюже-тяжелый, он бросился на Эделину с поспешностью отчаяния, словно боялся упустить благоприятное мгновение...

Тщетная поспешность. В иные минуты владыки мира мало чем отличаются от всех прочих людей и столь же не властны над собой. Желание, охватившее Людовика, было чисто рассудочным. Судорожно вцепившись в плечи Эделины, он с отчаянием утопающего притворялся, что может сбросить с себя постыдную слабость, которой, казалось, не будет конца... «Если он удостаивал такими ласками королеву Маргариту, – подумала Эделина, – то немудрено, что она его обманывала».

И ее молчаливое пособничество, и все его усилия, отнюдь не царственные и не победоносные, не увенчались успехом. Наконец он отпустил ее, весь дрожа, мучимый стыдом, стараясь удержать яростные слезы, навернувшиеся на глаза.

Эделина пыталась, как могла, успокоить своего возлюбленного.

– Ведь вам пришлось так много ходить сегодня. Вы замерзли, – твердила она, – да и на сердце у вас тяжело: шутка ли, похоронить родного отца. С любым на вашем месте так было бы.

Не отрываясь, Людовик глядел на эту белокурую красавицу, такую покорную и в то же время недоступную, лежавшую рядом с ним, словно живое воплощение некой мифологической кары, и с сочувствием смотревшую на него.

– Все из-за этой суки! – произнес Людовик. – Все из-за этой суки...

Эделина испуганно отодвинулась, решив, что это оскорбительное слово обращено к ней.

– Я думал о Маргарите. Не могу я помешать себе о ней думать, не могу не представлять ее себе... Да и это ложе! – воскликнул он. – Будь оно проклято, на свое горе ложится сюда человек.

– Да нет, ваше величество, – кротко возразила Эделина, привлекая короля к себе. – Да нет, это хорошая постель, но ведь это постель короля. И я понимаю, в чем тут дело: чтобы прогнать одолевающие вас видения, нужно положить на это ложе настоящую королеву.

Этот совет Эделина дала скромным, взволнованным тоном, отнюдь не обижаясь и не сердясь, ибо по своей природе она была по-настоящему добра.

– Ты так думаешь, Эделина? – живо спросил король, поворачиваясь к своей возлюбленной.

– Ну да, ваше величество, поверьте мне, что это так, на королевском ложе нужна настоящая