при всякой возможности свой окрашенный цинизмом юмор, Эдгар уже тогда владел этим искусством вести беседу, которое вкупе с легкой шепелявостью станет частью его известности.
Корабль — щедрый поставщик литературных образов, и отныне, используя их, я буду точно знать, что они на самом деле означают. Вместе с верховой ездой мореплавание — один из самых обильных ресурсов языка.
Мы познали океанскую зыбь с глубокими впадинами, огромные валы, которые накатывают на палубу, вынуждая закреплять все предметы в столовой и кают-компании. Мы познали штиль и неподвижную водную гладь цвета расплавленного свинца. Мы часами созерцали двойную радугу летучих рыб, которую вздымал форштевень. Или же ночью, сидя на юте, смотрели на длинную серебряную дорожку за кормой, под небосводом, усыпанным звездами, которые становились все крупнее, по мере того как мы продвигались на юг. Воздух был напоен райской сладостью.
Желая потешить своих необычных пассажиров, капитан устроил нам в проливе Френсиса Дрейка на Виргинских островах сеанс изощренного и сложного кораблевождения, доказавший нам его искусность, но который судовладельческая компания вряд ли одобрила бы. В этом крошеве островков и скал, логове былых буканьеров, флибустьеров и корсаров, он, чтобы доставить нам наилучшее зрелище, углублялся в такие проходы между отмелями и рифами, которые суда подобного тоннажа никогда не использовали. Стоя на капитанском мостике, я познакомился с чарующим языком морских карт, наблюдал с замиранием сердца за медленным лавированием при беспрестанных промерах глубины, чтобы не наткнуться на какую-нибудь неизвестную скалу. И как только этот изумительный моряк умудрился в одном из своих следующих плаваний, при рутинном возвращении в Вердон, посадить свой банановоз на мель в устье Жиронды — одном из самых четко размеченных бакенами фарватеров? Он наверняка не заслуживал такого удара судьбы.
Мы пристали в Сен-Тома среди кишащей и галдящей черной толпы, где теснились носильщики, продавцы жасмина, уличные торговцы фруктами и таксисты за рулем своих колымаг — все, привлеченные заходом в порт нашего большого белого судна.
Мы посетили французскую деревню, то есть общину бедных потомков нормандцев, симпатичных и сердечных, но погрязших в близкородственных браках — пропорция шелушащихся альбиносов среди них внушала тревогу. И мы опять вышли в море, взяв курс на Фор-де-Франс.
Мартиника в те времена еще была настоящей колонией. Губернатор там располагал очень широкими полномочиями, которые ему предоставляли законы Республики. Вывезенные из метрополии чиновники прямо раздувались от сознания своей власти и обращались с туземцами с той чрезмерной вежливостью, которая является выражением презрения. Всю землю там поделили между собой влиятельные семьи и крупные компании. Рабочая сила была вялой и небрежной. Хотя тут и не установилась сегрегация, как в Соединенных Штатах, между белыми и черными существовала ощутимая преграда. С чернокожими, даже образованными, держали дистанцию и общались с ними только по административным поводам или ради каких-нибудь фольклорных празднеств. «Общество» было белым, и положение вещей по большому счету мало изменилось со времен Таше де ла Пажери. Тут вы и впрямь оказывались «на островах».
Черное население отличалось пышной плодовитостью, а имена в многодетных семьях давали согласно пометкам в календаре, пришедшимся на день рождения. Так, нередко встречались: Обрезание Господне, Мясопуст, Папа Пий Пятый и даже Нац. Празд.
Гостиничное дело было не слишком развитым, а оснащение уже устарело. Роскошная природа придавала очарование террасам, а несколько предметов мебели в колониальном стиле привносили в скудно обставленные номера нотку экзотики. Персонал был улыбчив, но беспечен и рано уходил спать. Если же случалось ночью спуститься за графином воды в кухню, весь ее пол устилал темный шевелящийся ковер из тараканов.
Понадобится тридцать лет и изменение цивилизации, чтобы лихорадочная тяга к путешествиям, маниакальное увлечение островами и выгода, которую из этого можно извлечь, возвели под этими небесами роскошные отели и туристические «комплексы».
Губернатор любезно предоставил нам в качестве чичероне бывшего офицера, вышедшего в отставку всего лишь в звании капитана, — верзилу в белом с ног до головы, который с самого завтрака начинал подкрепляться стаканами пунша. В каждом примечательном месте он потчевал нас все более подробными и путаными объяснениями и все тяжелее ворочал языком с течением дня. Но Мартинику он наверняка знал хорошо.
На протяжении моей жизни мне попадется (всегда на островах) еще немало подобных субъектов с туманным прошлым, которые выполняют на этих отдаленных землях неопределенную, но необходимую роль.
Нам удалось несколько раз побывать на плантациях сахарного тростника и винокуренных заводах. Мы привыкли к «сердцу топки» — белому рому, совсем недавно вышедшему из перегонных кубов.
Побывали мы и в Сен-Пьере, где, обратившись к еще многочисленным свидетелям, выжившим после трагедии, получили подробное описание вулканического извержения и раскаленного облака, которое в 1902 году за несколько часов разрушило этот красивый и процветавший город с населением около тридцати тысяч жителей. Серый и безотрадный пейзаж, оставшийся неизменным после бедствия. Лава остыла в море.
Покинув Мартинику, мы зашли на Доминику и посетили ее маленькую столицу Розо. Поразительный контраст между этим британским владением и нашими. Улицы гораздо чище, движение более упорядочено. В то время как наши офицеры, чиновники и полицейские щеголяли в белых брюках, английская колониальная власть с чопорным достоинством расхаживала в шортах и со стеком под мышкой. Ничего, что походило бы на любезную французскую небрежность. Тут высшая раса навязывала свои правила низшей. Не похоже было, что англичане (здесь, во всяком случае) заботились образовать среди чернокожих или метисов прослойку почтенных граждан.
Зато Гваделупа нас очаровала. Пуэнт-а-Питр показался нам гораздо более приветливым, чем Фор- де-Франс, и весь остров был намного более мягким и пышным, чем Мартиника. Названия Гранд-Тер, Бас- Тер, Ле-Муль, Ле-Карбе, Ле-Гозье[26] все еще говорят с моей памятью. Белые песчаные пляжи и изумрудное море, купание в почти горячей воде. Нас восхищало богатство природы и ее разнообразие. Кактусы странных форм, огромные древовидные папоротники, густота лесов, все плоды, которые порой видишь в Париже лишь в магазинах экзотических продуктов, манго и гранаты на расстоянии вытянутой руки. Бананы разворачивали свои широкие мясистые листья, фламбуайаны окрашивали эту живучую зелень. Все здесь росло в великолепном беспорядке, едва умеренном человеческой деятельностью: кокосы, какао, маниок.
Кто говорил в одном из своих романов о «тишине тропической ночи»? Пьер Бенуа, который наверняка ногой не ступал на эту землю. Его фраза была предметом наших ежедневных насмешек, стоило скрыться солнцу. Поскольку с наступлением ночи, а она на этой широте наступает быстро, лес наполнялся криками, свистом и прочими резкими, пронзительными звуками под барабан лягушки-буйвола. Ночные птицы и лесные козы устраивали перекличку, которая наводила на мысль о первых часах после сотворения мира, и немало жестокостей должно было совершаться в этой густой тени, где разные виды предавались вечной борьбе.
Нас принимали в нескольких красивых усадьбах. В моей памяти осталась одна из них — Пекуль, расположенная посреди великолепной плантации, принадлежавшей семье д’Ориньи, которая приезжала туда все реже и реже. Это был сохраненный образ XVIII века — так и виделись девушки в белых платьях, медленно качавшиеся на качелях в садах среди цветов и птиц.
Плавание обратно прошло так же, как и туда, с той только разницей, что провизия на борту становилась все менее свежей, а запах загруженных в трюмы бананов разносился по всему кораблю. Мы торопились дочитать взятые с собой книги. Эдгар Фор продолжал фальшиво напевать все ту же песенку Трене, а закаты с каждым вечером тускнели.
Бортовой телеграф сообщал краткие новости, и нам едва удавалось оставаться веселыми. Поскольку грозила война. Гитлер готовился войти в Чехословакию.
Арлеттой Грег вновь овладели мрачные предчувствия, и нам уже чудилось, что нас вот-вот торпедирует немецкая подводная лодка.
Мы вошли в гавань Дьеппа вечером 23 сентября 1938 года. Было ли это окончанием юности?
