повелителем богов. Но разве я не это искал?
Она велела расстелить под моими ногами длинные песчаные ковры, потом длинные травяные ковры, осенить мое приближение высокими деревьями в душистых цветах и рассеять вдоль моего пути ярчайший блеск больших озер. Стада, гонимые предо мной в подношение, утоляли жажду у каждой излучины Меандра, блея, мыча и мутя своими копытами тинистые воды. Летящие белые птицы составляли мой кортеж. Мне без конца подносили корзины фруктов и зерна; верблюды шатались под тяжестью даров.
Царице Плуто показалось недостаточно, что извилистые коридоры ее дворцов состоят из яшмы, алебастра или лазурита; она повелела набросать на плиты пола бараньи шкуры, искрившиеся оттого, что их вымочили в золотоносных реках. Я ступал по золотому руну.
Плуто желала ослепить меня роскошью. Ей это удалось, и даже сверх желаний; по правде сказать, ее-то саму я и не видел. Окружавшие меня чудеса настолько отвлекали мои глаза, не давая толком рассмотреть ее, что и сегодня, желая описать Плуто, я снова вижу дворец, а вовсе не ее черты. Казалось, она существует только в том, чем владеет. Помню только, что она была коротышкой, и, чтобы добавить себе росту, носила высокие алмазные сандалии.
До чего странен Прометеев род! Будучи дочерьми Атласа, Плуто и Майя приходились племянницами Прометею и Эпиметею. Что же меня заставляло постоянно натыкаться на эту породу, где один проявлял высокомерную силу, другой — властную гениальность, один — тщеславную глупость, другая — гордое достоинство в нужде; а теперь еще и подавляющее богатство? Все члены этой божественной и уже вполне человеческой семьи при всем своем разнообразии обладали одной общей чертой — гордостью.
Помню в опочивальне Плуто руно гигантского барана, насквозь пропитанное самородками и блестками золота, прилипшими к сальным волокнам шерсти. Оно покрывало пол почти целиком. Объятия на нем меня разочаровали.
Пришлось задернуть слишком много занавесей, удалить слишком много слуг; слишком много благовоний дымилось в слишком многих кадильницах, отягчая воздух. Мне пришлось отведать слишком много яств, неузнаваемых из-за избытка пряностей, выпить слишком много редких напитков, жевать листья и зерна, чей сок притупляет чувство реальности и времени. Плуто пришлось снимать с себя слишком много ожерелий, перстней, вышитых покрывал и драгоценных каменьев. Избавившись от всех своих украшений, эта богатая царица оказалась худышкой, а золотое руно, шишковатое от металла, было гораздо менее мягким для любви, чем простая шерсть аркадских овец.
Уметь отказаться, совершив столь нелепую ошибку, — это требует особого мужества, которого мне тогда не хватило. Я расстарался, чтобы не пришлось пересмотреть свое мнение о себе. Но экстаз был отнюдь не соразмерен приготовлениям. Плуто, наверное, подсчитывала свои сокровища, я же думал о Майе и прочих...
Я вернулся на Олимп недовольный собой и много времени потратил на то, чтобы избавиться от золотой пудры, которая въелась мне в бока. Гера довольно ловко обошлась без попреков за это похождение, которое в конечном счете сослужило ей службу.
Но от наших дурных связей остаются не только дурные воспоминания; остаются порой и дурные дети. Тот, кого родила мне Плуто, был назван Танталом.
Сын слишком богатой матери и всемогущего отца, Тантал сразу проявил невыносимое высокомерие. Однако поначалу я был полон снисходительности и доброты к нему. Зачав без любви, я изо всех сил старался полюбить его. Каждой из его причуд я находил извинение; в его капризах, вспышках гнева, спеси я искал черты сходства с собой. Своей красотой Тантал напоминал мне Гермеса, и я смотрел на него не без умиления, говоря себе, что он, быть может, мое последнее дитя. Просто я не хотел признаться, поскольку это означало бы одновременно признать в самом себе некоторые дурные наклонности, унаследованные от Великой праматери, что я породил его против остальных сыновей, с мыслью, что он мог бы, возможно, им противостоять.
Я засыпал Тантала подарками, и, будто наследства матери было ему недостаточно, женил его на нимфе Эвринассе, дочери речного божества Пактола, чьи воды изобиловали золотыми блестками. Не зачал ли я его самого на этом золоте?.. Эвринасса родила ему троих детей, из которых старшим был Пелоп. При этом Тантал завел себе многочисленных любовниц, и смертных, и богинь, которые отличались большой красотой и несравненным блеском; две из них, Диона и Стеропа, блещут теперь на небе среди Плеяд.
Какая женщина, какая нимфа, какая звезда могла бы устоять перед Танталом? Его наружность была обворожительна, богатства неисчерпаемы. Я наделил его обширными царствами: Фригией, Лидией, Карией. Ему нужно было лишь нагнуться, чтобы черпать золото из Пактола, что протекал у его ног. Этот юный, слишком избалованный бог считал, что ему позволено все.
Его первой серьезной выходкой стало похищение Золотого пса, охранявшего Олимп. Чтобы нас никто не мог застать врасплох, как это удалось Тифону, я велел честному Гефесту изготовить в своих кузнях несравненного сторожа, и он произвел этого сверкающего дога — гарантию нашей безопасности.
Но как-то поутру я вышел из дворца и не увидел перед вратами Золотого пса, обычно пылавшего в лучах зари и блестевшего своими потрясающими клыками. Я стал звать его, обежал в поисках окрестные вершины. Золотой пес исчез. Я сразу несправедливо обвинил Гермеса.
— Ты ведь бог воров... — заявил я.
Он прервал меня:
— Бог воров — быть может, но не ворующий у богов... разве что оказывая тебе услугу, отец. Я поклялся ничего у тебя не красть и держу слово. Ведь для воровской работы верность слову необходима, и воры держат его крепче, чем кто-либо в мире. Это их закон. К тому же неужели ты считаешь меня таким глупым, чтобы красть вещь столь заметную, столь необходимую для нашей общей безопасности? Но если поручишь мне разыскать Пса, я охотно этим займусь. Никто лучше вора не выследит вора.
— Ну что ж, давай! — сказал я. — Только не тяни с этим делом. Мошеннику не поздоровится!
— Кем бы он ни оказался? — на лету спросил Гермес из-под облаков, уже уносимый своими крылатыми сандалиями на Восток.
Я крикнул ему вслед:
— Почему ты устремился в сторону Пактола?
— Потому, отец мой, что золото всегда надо искать рядом с золотом.
И он нашел нашего стража на горе Сипил, в Лидии, перед дворцом Тантала. Гермес набросил поводок на шею пса и вернул его мне.
Тогда я вызвал Тантала на суд, и боги попрятались за девятью вершинами Олимпа, заранее боясь громыхания моего гнева. Однако должен признаться, ничего такого не произошло, ничего, кроме весенней грозы, слабо поворчавшей в тучах без молний, так и не пролившись ливнем.
— Золотой пес меня забавлял, — бросил Тантал небрежно. — Вот я и захотел поиграть с ним. Могу я поиграть с собачкой моего собственного отца? Разве ты не простил Гермеса, когда он похитил стада Аполлона?
Это было правдой. Я не наказал тогда Гермеса, и из этого вышло только благо. Тем не менее мне следовало оценить разницу между двумя похищениями и понять, что замыслы Тантала были отнюдь не столь невинными, какими он хотел их преподнести.
Отвесить пару громовых затрещин и на шесть месяцев отправить пастухом к суровому хозяину — вот как мне надо было поступить с ним. «Любишь собак? Ну что ж, отправляйся сторожить стадо!»
Но я опасался, что если стукну слишком сильно, то он возненавидит меня, и решил, что лучше его отчитать.
— Гермес был беден; хоть он и украл, у него было оправдание. Ты же родился богатым, самым богатым из всех моих сыновей. И к тому же два вора среди богов — многовато. У каждого своя роль и свои обязанности.
Слушал ли меня Тантал?
— Ну ладно, — продолжал я, — не будем больше об этом говорить; я хочу доверять тебе. Вновь займи свое место среди нас, и пусть все будет забыто.
