Так же, как раньше в Египте, Александр привлек к себе в Вавилоне халдейских жрецов; он продолжал так же поступать и впоследствии, находя в каждой стране предсказателей, которые все пополняли его свиту кудесников. Делая так, он был прав потому, что ему был необходим совет людей, знающих магию применительно к землям, по которым он шел; но он был не прав в том отношении, что сами эти земли стали зловредны для него, как только он перешагнул границы своего мистического поручения.
Таким образом, я присутствовал как зритель при развитии фатальных событий; порой я предостерегал его, зная, что мои предостережения не будут услышаны; но большей частью я позволял совершиться неизбежным гибельным переменам, которые происходят в каждом человеке для того, чтобы он встретился со своею смертью.
В божественной душе, нисшедшей в Александра с высоких областей неба, уже имелись зародыши его гибели. Овен идет на противостоящего ему вожака и не успокаивается до тех пор, пока не поразит его. Александр восстановил культ Амона, но персидский царь ускользнул от него; это была уже не борьба богов, а борьба людей.
Именно начиная с Вавилона об Александре можно говорить как о человеке, который «сделал из своих поступков основание для законов, вместо того, чтоб сделать закон основанием для своих поступков». Жившие в нем сверхчеловеческие силы начали выходить из равновесия, и в решениях, которые он принимал, появилась доля безумия. Он действовал обычно так, словно был бессмертен, и черпал в своих победах отвагу для любых безрассудств; он не ведал предела ни своей силе, ни своим предприятиям и яростно устремлялся в будущее, чтобы создать державу, границ которой он уже сам не мог вообразить. Затем вдруг внезапная усталость напоминала ему, что он смертен, и он погружался в отчаянье.
Мысль о его незаконном рождении, которая приносила ему такое удовлетворение, когда он носил тиару фараона, возвращалась и мучила его в те часы, когда он ощущал себя всего лишь человеком, – ночью, под незнакомыми небесами Азии. Сын Амона закончил свое дело; человеческий бастард[9] продолжал теперь свой путь, неся в своем сердце, разуме и теле сверхчеловеческую энергию, которая ему мешала и которую необходимо было израсходовать.
Сузы, вторая столица Дария, стала следующей стоянкой после Вавилона. Александр решил оставить там старую царицу Сисигамбис, которую он восстановил в ее прерогативах и царском достоинстве. Он обращался с матерью Дария, как со своей собственной матерью, и делал это так настойчиво и напоказ, что это многим казалось странным. Македонский обычай запрещал сыновьям сидеть в присутствии их матери без ее разрешения; Александр всегда держал себя так в присутствии старой государыни. Чтобы понимать его, Сисигамбис начала изучать греческий язык. Однажды он пожелал оказать ей честь и выказать чувства, которые к ней питал; он подарил ей шерстяную ткань, сотканную Олимпиадой, приложив к подарку веретено и овечью шерсть, чтобы персидские царица и царевны могли прясть в часы досуга, как это делают женщины царского рода Македонии. Увидев этот подарок, Сисигамбис отшатнулась и заплакала. «Неужели, – промолвила она, – Александр лжец или лицемер? Он говорит мне о своей дружбе, зовет своей матерью – и вдруг обходится со мной как с рабыней: заставляет прясть шерсть и хочет одеть меня в ткань, какую носят простолюдинки. Кто посмел бы меня так оскорбить, когда я была царицей в этой стране?»
Александр тотчас бросился к ней, принося извинения; но он понял тогда, какое расстояние отделяло македонскую царицу от персидской государыни и как далеко ему было еще до тиары Дария.
В Сузах, в этом огромном дворце, Александр никогда не чувствовал себя хорошо. Бесчисленные слуги держали себя с ним так, как привыкли держать себя с бывшими господами и, упорствуя в соблюдении неизвестных ему обычаев персидских царей, поминутно показывали ему, что он для них выскочка.
Сколько раз, приказав переставить мебель в покоях, ускорив церемониал трапез или, тем паче, совершив сам какое-нибудь простое действие, которое персидский государь непременно сделал бы чужими руками, замечал он на лице евнуха пренебрежительное выражение! Часто слуги лучше умеют унижать, чем цари.
Обстановка не менее, чем люди, была враждебна Александру, в этих огромных залах и бесконечных коридорах ему чудились спесивые призраки Ксеркса и Камбиза. Он не владел по-настоящему тем, что завоевал, ибо ничто здесь не было сделано по его мерке. Казалось, что даже вещи, предназначенные для гигантов, какими были персидские цари, насмехались над ним. Когда он захотел сесть на трон Дария, он почувствовал себя смешным, так как ноги его повисли в пустоте; услужливый придворный пододвинул низкий стол, чтобы он поставил ноги на него; но евнух, присутствовавший при этом, заплакал; Александр спросил, что его так сильно взволновало. «Этот стол, – ответил евнух, – служил моему господину для того, чтобы вкушать пищу, а теперь ты ставишь на него ноги».
Тогда Александр приказал убрать стол, но тут кто-то заметил, что попирать вещь, принадлежавшую раньше его врагу, было, напротив, добрым знаком, и Александр снова решил превратить стол в скамейку для ног.
Ему бы уже было пора упорядочить свои завоевания, проследить за управлением своей весьма обширной и очень быстро созданной державы, а также призадуматься над новостями, приходившими из Греции. Спарта решила начать военные действия против Македонии; Демосфен, получив прощение, снова принялся волновать Афины. Даже в Пелле не прекращалась борьба между Олимпиадой и правителем Антипатром, каждый из которых обвинял другого в предательстве. От Антипатра пришло подкрепление из пятнадцати тысяч наемников; Александр послал правителю большую сумму денег, чтобы тот снарядил поход против Спарты, а также совет позаботиться о своей личной безопасности.
Затем, сочтя недостойным себя заниматься долее делами Эллады, он направился к Персеполю, третьей столице Дария. Жену Барсину и малолетнего сына Геракла он оставил царице Сйсигамбис.
Он вышел в путь зимой, в чем не было никакой причины, кроме его нетерпеливой жажды завоеваний. В самые холодные месяцы года перейти горы, отделявшие Сузиану от Персии, было довольно дерзким предприятием. Перевалы, которые нам пришлось пройти, находились на высоте более шести тысяч футов; после того, как прошлым летом войска пересекли пустыню в самую страшную жару, теперь они шли через горы в самый лютый мороз. Жители редких селений, которые нам повстречались, смотрели скорее ошеломленно, чем со страхом, на людей в латах и с голыми ногами, карабкавшихся на высоту, где лежал снег. Следуя за своими случайными проводниками, солдаты углублялись в белые долины, всходили на молчаливый хаос ледников, брели по пустынным хребтам, спрашивая себя, не суждено ли им погибнуть здесь, окаменев от холода.
Александр разделил войско надвое; одна часть под началом Пармениона пошла по более длинной, но более легкой дороге на юг, где можно было также пройти обозу; сам же он продолжил труднейший путь напрямик. Взяв с собой только отряд гетайров, он наткнулся на пять тысяч персов в ущелье, которое называют Персидскими воротами: теснина была перегорожена стеной. После неудавшейся попытки взять ущелье приступом, он оставил у этой стены Кратера с большей частью воинов, а сам с малым отрядом обогнул гору, чтобы напасть на врага с тыла. Ночью греки налетели на персов с высоты скал, испуская ужасные крики. Обезумевшие от страха персы, атакованные с двух сторон, разбежались или были перебиты. Как только проход был освобожден, Александр устремился к Персеполю с такой скоростью, что командиры Великого Царя не успели создать видимость защиты или хотя бы захватить с собою казну.
