Ответом на суровую критику Дельвига и была статья Булгарина в его «Северной пчеле» от 11 марта, где Пушкин (без упоминания, однако, имени) назван каким-то французским стихотворцем, «который в своих сочинениях не обнаружил ни одной высокой мысли, ни одного возвышенного чувства, ни одной полезной истины». Стихотворец «чванится пред чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных», у него «одно господствующее чувство – суетность» (VII.477).
Пушкин, услышав вокруг себя разговоры, смешки и сплетни, прочитал статью и узнал себя. Какова его реакция? Наиболее достойной для писателя была бы позиция невмешательства, но она противоречила его характеру. Пушкину нужен конфликт. Защищая реноме поэта, некоторые биографы, пожалуй, потеряли чувство объективности. При всей мерзости лика Булгарина не только он мстил Пушкину, но оба они сводили счеты. В дневнике редактора «Московского вестника» Михаила Погодина от 18 марта читаем: Пушкин «давал статью о Видоке и догадался, что мне не хочется помещать ее (о доносах, о фискальстве Булгарина), и взял» (VII.477). Погодин отказался публиковать, не пожелав влезать в склоку, в которой не поиск истины, не полемика даже, а оскорбление было стимулом. Пушкин напечатал ответный пасквиль чуть позже в той же газете преданного ему Дельвига.
«Северная пчела» была самой популярной газетой России; она выходила трижды в неделю, а вскоре стала ежедневной. Булгарин опубликовал критическую статью на не понравившуюся ему седьмую главу «Евгения Онегина». Глава, считал он, водянистая, полна балагурства, словом, отмечалось падение автора «Руслана и Людмилы». В ответ Пушкин пишет – нет, не полемическую статью, но жалобу на Булгарина – и кому? – Бенкендорфу.
Пушкин не подозревал (а может, наоборот, в своей прозорливости рассчитывал на это?): у него оказался могущественный адвокат. Николай Павлович навещал простудившегося Бенкендорфа, а когда вернулся во дворец, написал ему записку: «Я забыл Вам сказать, любезный друг, что в сегодняшнем нумере «Пчелы» находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье, наверное, будет продолжение, поэтому предлагаю Вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и если возможно, запретите его журнал».
Николай I читал, судя по его письму, обе статьи Булгарина, ругающих Пушкина (пишет «опять»). Конечно, наше возмущение произволом, царящим в империи, смягчается тем, что наказывают Булгарина, а защищают Пушкина. Беспрецедентный в истории русской литературы факт: царь решительно защищал не совсем благонадежного писателя, – деталь, которую игнорировала советская пушкинистика, хотя архивные материалы были опубликованы в начале века. Как видим, пушкинисты и царь стали в оценке Булгарина единомышленниками.
Бенкендорф, защищая Булгарина, при обсуждении с императором этой полемики хитрил. Царь предложил запретить булгаринское издание. Бенкендорф ответил: «Приказания Вашего Величества исполнены: Булгарин не будет продолжать свою критику на Онегина». Царю тоже «Онегин» меньше понравился, чем «Полтава». Бенкендорф доказывает царю, что московские журналисты также ожесточенно ругают «Онегина» и что к тому же перо Булгарина всегда преданно власти. Кроме того, Бенкендорф представил царю изначальную статью Дельвига, нападающую на булгаринского «Димитрия Самозванца» – роман вполне монархический. Царю же критика романа неожиданно понравилась: оказывается, он сам о романе Булгарина «размышлял точно так же».
В результате, несмотря на запрет императора, в «Северной пчеле» появилось окончание критики седьмой главы «Онегина». «Как оно прошло для Николая незамеченным, сказать трудно: он ежедневно читал эту газету… – пишет Лемке. – По всей вероятности, Бенкендорф сумел отвлечь чем-нибудь внимание». Невероятно, но факт: Бенкендорф ухитрился провести императора и защитить Булгарина. Знай Пушкин, кто был его адвокатом, он, возможно, вел бы себя в этой истории иначе.
Глядя издали, скажем, что, публично обвиняя Булгарина в клевете, сам Пушкин поступал не лучше, ибо как и Булгарин, стал искать защиты от критики под крылом Третьего отделения. «Г-н Булгарин, утверждающий, что он пользуется некоторым влиянием на Вас, – пишет Пушкин Бенкендорфу, – превратился в одного из моих самых яростных врагов из-за одного приписанного им мне критического отзыва. После той гнусной статьи, которую напечатал он обо мне, я считаю его способным на все» (X.633). «На все» – можно предполагать и убийство, что, конечно же, не серьезно. Булгарин был уверен, что Пушкин критиковал его «Димитрия Самозванца» в «Литературной газете», принадлежавшей Дельвигу. И Пушкин действительно был причастен к публикации Дельвига, хотя мы не знаем, как именно. Скорей всего, как обычно в таких случаях, подал Дельвигу мысль и ряд пунктов – что и как ругать (если вообще не сам написал).
«Литературная газета» стала трибуной друзей, публиковавших, защищавших и поддерживавших друг друга. Дельвиг и Вяземский восхваляют до небес Пушкина, тот, в свою очередь, их. Пушкин пишет, подделываясь под слог читателя, якобы обратившегося в газету. Ничего экстраординарного в этих маленьких хитростях не надо усматривать, – таковы были и есть нравы российской, а может, и остальной журналистики.
Печатный ответ Пушкина появился через три недели после его жалобы на Булгарина в Третье отделение. Полемизируя с «Северной пчелой», Пушкин (в неподписанной статье), не называя имени Булгарина, пишет о Видоке, французском сыщике, прозрачно намекая на связи Булгарина с полицией и даже на сомнительное прошлое его жены. Видок, оказывается, палач, «пишет на своих врагов доносы», «приходит в бешенство, читая неблагосклонный отзыв журналистов о его слоге» и пр. (VII.102-103). В конце статьи аноним призывал власти наказать Видока за оскорбление общественного приличия.
Но и это не все. Пушкин производит по Булгарину еще один выстрел – из своего любимого оружия, раскрывая адрес клички Видок. Он распространяет по знакомым эпиграмму:
Неожиданно случилось то, чего Пушкин никак не ожидал: заменив лишь «Видок Фиглярин» на «Фаддей Булгарин», Булгарин напечатал эпиграмму в своем «Сыне Отечества». Дельвиг (или Пушкин?) в ответ сочинил было сомнительно остроумное опровержение, что тот увидел «свои ослиные уши потому только, что он их имеет в самом деле» (III.453), но опубликовать этот яркий пассаж цензура наконец-то не разрешила.
Ввязавшись в низкопробную словесную драку, вместо того чтобы заниматься истинным творчеством, выйдя замаранным и ничего не добившимся, кроме мелкого удовлетворения самолюбия, Пушкин пишет стихотворение «Поэту».
Высокая поэзия несколько оторвалась от практики создателя приведенных строк. Если бы советы другому поэту Пушкин реализовал сам! Прошедшая полемика больше говорит о душевном состоянии, в котором он находился в те дни, чем о действительных литературных проблемах.
В письме Бенкендорфу Пушкин, помимо жалобы на Булгарина и на неустойчивость собственного положения, отчаявшись выпросить разрешение двинуться за границу, писал: «Я предполагал проехать из Москвы в свою псковскую деревню, однако если Николай Раевский проследует в Полтаву, покорнейше прошу Ваше Превосходительство дозволить мне отправиться к нему туда» (Х.633). Ему не сидится на месте: хотя бы в Полтаву!
В девяностых годах ХХ века появилось предположение, основанное на строке юношеского романса «Возможно ль сына не узнать?» (I.76), что Пушкин собрался в Полтаву, чтобы навестить там незаконно рожденного ребенка. «Сын находится где-то недалеко от Полтавы, а где именно – Пушкин этого не знает и думает, что без Николая Раевского может не отыскать». Но Пушкина не интересовали его внебрачные дети –
