Джан! Живо у меня!
Среди детей пронесся испуганный ропот, кое-кто уже начал подниматься: Маргитки побаивались.
– Сидите, чаворалэ, – негромко приказал Яшка. – Ты что же, холера, здесь командуешь? Не к тебе пришли! Дождешься у меня сейчас, косы на руку накручу и отвожу по полу! Где шлялась целый день, паскуда? Явилась на ночь глядя и гавкаешь?
Яшка, сам того не зная, начал опасный разговор, и Маргитка не стала ругаться с ним. Отмахнувшись, она прошла между сидящими на полу цыганятами к кровати, согнала с нее двух девчушек и улеглась за спиной у Дашки, закинув руки за голову. Ребята, видя, что крика не будет, расселись по своим местам, и Дашка снова повела свою сказку:
– И велела ведьма цыгану: «Ступай к своей жене и ночуй у нее три ночи. А потом езжай к старой мельнице и жди меня там. Сделаешь так – и тебе, и твоим братьям воля будет. А жены твоей Ружи не видать тебе больше. Если же нет – верну тебя в тюрьму». Что было делать цыгану? И жена хорошая, и на волю хочется…
Маргитка не слушала сказку. Слова Дашки убаюкивали, успокаивали, не мешая думать о том, что было сегодня, мечтать о том, что никогда не сбудется. Сквозь опущенные ресницы она следила за огромными мохнатыми тенями на потолке, которые отбрасывали летящие на огонь свечи бабочки. Язычок огня дрожал от сквозняка, за окном громко стрекотали кузнечики, щелкал соловей. День ушел.
«…Ничего не сказала мужу Ружа. Только посмотрела ему в глаза, села к костру и запела песню: „Ай, были бы у меня крылья-крылышки…“
Низкий голос Дашки полился в полной тишине. Приоткрыв глаза, Маргитка заметила, что все боятся даже вздохнуть, слушая ее. Опять песня, которой никто не знает. Откуда она их берет только? Ну, Илья ведь таборный, верно, он ее и учит. Илья… Что делать теперь? Не пойдет он с ней, без света видно. Настьки боится, родни ее боится – убьют ведь. Если только бежать прочь из города, куда-нибудь к кишиневским родственникам? Или же правда – в табор? Она пойдет. Куда хочешь пойдет, хоть в табор, хоть в тюрьму, хоть на улицу… лишь бы видеть эти глаза, черные, с голубой разбойничьей искрой, слышать его слова, от которых заходится сердце, знать – не врет… «Девочка, чайори… Звездочка ясная, весна, цветочек мой, тебя люблю, одну тебя… Все сделаю, Маргитка, уедем…» Неожиданно сжалось сердце, в глаза ударили слезы. Маргитка зажмурилась еще крепче, закусила губы. Нет, нет. Не будет она плакать. И кричать, как сегодня, тоже больше не будет. И просить у него не станет ничего, и жаловаться на Паровоза незачем. Не нужно этого. Видно, что у Ильи и без того голова трещит. Злой стал, любым пустяком его завести можно, срывается то и дело, орет. И раньше не шелковый был, а сейчас… Не хватало еще только того, что она, может быть… Нет. Спаси-сохрани, богородица, наверняка еще нет. Авось, пронесет.
– Эй, ну, как ты?
Вздрогнув, Маргитка открыла глаза. В комнате никого лишних не было, за окном совсем стемнело, свеча переместилась с пола на подоконник, а рядом на кровати сидела и улыбалась Дашка.
– Я все, как нужно, сделала? Видела своего цыгана?
– Видела. Спасибо тебе.
– А почему плачешь?
– Господи, да как ты видишь-то? – проворчала Маргитка, вытирая глаза. – Ничего я не плачу. Так… себя жалею, дура.
– Можно, спрошу?
– Ну?
– Ты этого цыгана любишь ведь? И он тебя? – Услышав утвердительное мычание, Дашка задумалась. – А отчего же он тебя не сватает?
– А-а-а затем… что отец не отдаст за него. Для меня ведь богатого ищут. Понятно?
– Убежали бы. Цыгане ведь.
– Не могу я с ним бежать, – начала злиться Маргитка.
– Боишься?
Она яростно повернулась, сжимая кулаки, но лицо Дашки было спокойным, серьезным. И сама не зная почему, Маргитка сказала:
– Я ничего не боюсь. Только он женатый.
Тишина. Маргитка покосилась на Дашку. Та, казалось, не удивилась. Помолчав, спросила:
– Что, и дети есть?
– Полный мешок! – в порыве бесшабашной откровенности выпалила Маргитка. – И не смей мне говорить, что я шлюха, мужика из семьи тяну! Поглядела бы ты на его жену! Свет божий такого чучела не видал!
Дашка молчала, постукивая пальцами по колену, и Маргитка машинально отметила, что она делает это совсем как Илья. Ха… знала бы она, кто этот мужик с женой-чучелом и детьми…
– И сколько же вы прятаться думаете? – наконец поинтересовалась Дашка.
– Не знаю, – честно ответила Маргитка. – Сколько он захочет – столько и буду. Мне, кроме него, все равно никто не нужен. И хватит про это, давай спать.
Она решительно повернулась к стене, замолчала. Дашка задула свечу. Отдернув занавеску, села на подоконник, обняла колени руками. Из-за крестов церкви поднималась луна, откуда-то с Грузинской доносилось дребезжание одинокой пролетки. Наступила ночь.
Загородный ресторан «Яр» на Петербургском шоссе сиял всеми окнами. Был безлунный темный вечер, шел дождь, по дорожкам парка летели сорванные ветром сухие ветви и листья. Из ресторана, словно споря с непогодой, доносились веселые звуки гитар, цыганское пение и аплодисменты. Несколько десятков экипажей стояли вдоль шоссе, мокро блестели верхи пролеток, красными огоньками поблескивали самокрутки извозчиков. Данка стояла в тени одного из экипажей, смотрела на освещенные окна «Яра». По ее лицу бежали капли дождя, ветер трепал выбившиеся из прически пряди, мантилья на плечах намокла и отяжелела, а Данка все не могла заставить себя войти в ресторан, в котором пела десять лет.
Она точно знала: Казимир там. И даже точно знала, с кем. Новости по Москве разносятся быстро, но все же нелегко узнавать от собственной горничной о том, что отец твоих детей, которого уже шесть лет считаешь мужем, появляется на людях с какой-то купеческой вдовой, которая к тому же моложе ее, Данки. И, чем черт не шутит, может, даже и красивее… Собираясь в «Яр», где, по слухам, проводил вечера Навроцкий, Данка перевела уйму румян и белил, перебрала все платья, попробовала по-новому уложить волосы, глядя на картинку во французском журнале, но руки дрожали, прическа рассыпалась, ближе к ночи снова появилась ноющая боль в груди, давно мучившая ее, и в конце концов брызнули слезы. Данка взвыла по-цыгански, швырнула журнал в стену, умылась, уложила волосы привычным узлом и позвала горничную Машу, которая затянула ее в старое, но любимое платье черного шелка.
– Не ехали бы, барыня… – грустно говорила Маша, воюя со шнурками корсета. – Все едино без толку, его, может, и нету тамотка, а вы по дождю понесетеся… Куда лучше дома ждать. Мишеньке с Наташей сказку сами расскажете, а то им мои не нравятся…
– Нет… Нет. Не беспокойся, я быстро вернусь. Может, его и в самом деле там нет.
Хор в ресторане запел плясовую, и Данка невольно повела плечами.
– «Ах, дождь будет, да мороз будет…» – вполголоса, чтобы подбодрить себя, напела она, но голос дрогнул и сорвался. Несколько извозчиков изумленно обернулись на нее. Данка ответила им сердитым взглядом, опустила вуаль, крепче стянула облепившую плечи мантилью и быстро зашагала к сияющему подъезду «Яра». Она сильно промокла, но холода не чувствовала и лишь время от времени вздрагивала от нервного возбуждения.
За стеклянными дверями высилась внушительная фигура швейцара. Увидев быстро идущую по освещенной дорожке женщину, он выплыл на крыльцо.
– Извиняемся, барыня, – все занято.
– Не узнал, Северьяныч? – спросила Данка, одной рукой откидывая вуаль, а другой вкладывая в ладонь швейцара заготовленный рубль.
– Охти… Дарья Степановна? – радостно загудел тот. – Сколько лет-то, а? Вас и не признать!
– Что, Северьяныч, постарела? – через силу улыбнулась она.
– Господь с вами! По мне, так еще лучше стали! То вороненком скакали, не в обиду будь сказано, а
