– Я-то замолчу. – Паровоз закурил папиросу, розовый свет на миг озарил его лицо, забился огоньком в темных, в упор глядящих на Илью глазах. – Ты вот что, Илья Григорьич… Отвязался б ты от нее, что ли.
– Что? – Илья не поверил своим ушам. Паровоз знает?..
– Отстань от девки, говорю. – Сенька затянулся, выбросил почти целую папиросу в грязь. – Тебе она без надобности, поиграешь – выкинешь. И молода она для тебя, как хошь. А я…
– А с тебя ей какой навар? – взял себя в руки Илья. – Не сегодня-завтра по Владимирке пойдешь.
– Это как кривая вывезет, – ухмыльнулся Паровоз. – Но помяни ты мое слово – через неделю в хоре с тридцатью тысячами буду. С Дмитрием Трофимычем у меня давний уговор. Плачу деньги – и забираю девку. В Крым с ей поеду.
– Может, и женишься? – зачем-то спросил Илья.
– Может, и женюсь, – жестко, без улыбки ответил Паровоз. – И запомни, этот разговор у меня с тобой последний. Я долго упрашивать не обученный. И чичас бы с тобой не балакал, да Настасью Яковлевну жалко. Подошвы ее ты не стоишь. Все, прощевай.
– Ну, напугал… – сказал Илья в спину уходящему Семену.
Тот не оглянулся и вскоре исчез в темноте, только чмокнула невидимая грязь, когда вор перепрыгивал через забор. Илья постоял немного на крыльце, слушая, как в черном небе рокочет гром. А когда налетевший ветер затрепал ветки кленов и хлынул ливень, вернулся в ресторан.
Домой приехали глубокой ночью, под проливным дождем. Бежать с Грузинской на Живодерку было близко, но гитаристы боялись за инструменты, да и певицы закричали, что выстудят голоса, и молодым цыганам пришлось, обвязав головы рубахами, мчаться на угол Садовой за извозчиками. Со всем этим провозились больше часа, но когда пролетки, дребезжа и чавкая колесами по мокрой земле, подкатили к Большому дому, там горели все окна. Цыгане, прикрывая головы гитарными футлярами и шалями, толпой помчались в дом. Вместе с ними, забыв, что он сегодня в хоре за старшего, умчался и Ванька Конаков, и Илье, на свою беду задержавшемуся, пришлось рассчитываться с извозчиками. В дом он вошел один, мокрый и злой. Первым, кто попался ему навстречу, был отчаянно зевающий Митро.
– Ну, как? – спросил Илья, хотя унылая физиономия Митро говорила сама за себя.
– А-а, черти вас всех раздери…
– Опять?
– Ну да! Девятая уже! Совсем совесть потеряла проклятая баба! Назло мне, что ли, она это делает? Режет, без ножа режет, оторва! Все по миру пойдем! Где я приданого на этот Смольный институт наберу, где?! Чертова курица, семнадцать лет замужем, а рожать не выучилась! И все из-за тебя! Все ты! Зачем заставил меня ее из табора украсть?
– Да будет тебе… – Илья не обижался. – Какие твои годы, морэ? И приданого насобираешь, и сына еще одного родишь, а может, и двух… Твой Яшка один семерых стоит. И девки твои – красавицы, тебе за них господа сами заплатят – лишь бы отдал.
– Ай… – отмахнулся Митро. – Ладно, как спели? Как Дашка? Наши кучей влетели, орут, галдят – Дашка, мол, весь ресторан на уши подняла!
– Так и было. – Илья сунул руку в карман, вытащил пригоршню колец. – Все до единого, спроси хоть всех наших.
– Верю, – зевнул Митро. – Кинь там в горшок, завтра сочтем. И иди спать, остальные вон расползлись уже.
Больше всего Илья надеялся, что Настька уже легла. Повалиться бы сейчас на кровать, уткнуться в подушку и заснуть… если выйдет. И не думать об этой потаскухе, и об этом мазурике, и о себе, старом дураке, и о том, что кричала Маргитка, срывая с себя монисто и по-собачьи скалясь ему в лицо… Но войдя в комнату, Илья понял, что о сне нечего и думать: на кровати сидела Дашка, Настя обнимала ее, рядом стоял и улыбался Гришка с подбитым глазом, а сидящий на полу в обнимку с гитарой Яшка радостно, взахлеб тараторил:
– Я поначалу-то сам испугался! Все, думаю, голос у ней пропал, или липитировала мало накануне, или под скрипку привыкла, а под гитару не пойдет… Какое! Как взяла на «для тебя одного» наверх – мать моя честная! У меня аж в поджилки вдарило, сроду такого не слыхивал! Рая ошалели просто, тетя Настя, клянусь! Табуном на эстраду кинулись, Илья Григорьич Дашку от греха подальше на руках утащил, так они за ним следом! Полна комната цветов дорогущих, конфет надарили – Дашка всем девкам раздала. Брильянты горстями!
– Да не горстями, не выдумывай, – урезонила его Дашка. Затем вдруг повернула голову. Тихо позвала: – Дадо, ты?
– Я. – Илья вошел, встал у окна.
Он еще и не сказал ничего, а Настя сразу перестала улыбаться. Илья не заметил, сделала ли она какой-то знак молодым или они сами сообразили, но через минуту в комнате уже никого не было, лишь поблескивала на полу забытая Яшкой гитара. Не оглядываясь, Илья ждал. Вот сейчас спросит: «Что с тобой?»
– Что с тобой? Прямо лица нет…
– Устал я что-то, Настя, – сказал он, глядя в залитое дождем окно. Знал, что говорит это без пользы, молился про себя – господи, удержи, Настька ни при чем… Но жена подошла, тронула за плечо… и господи не удержал. – Ну, чего тебе надо?! Почему не спишь?! Какого черта полна комната сопляков этих? Утро скоро, а им все неймется! И сколько разов тебе говорить – ложись, не жди меня! Дура ты, ей-богу!
Настя изумленно смотрела на него. Когда Илья, плюнув на пол, умолк, она отошла к кровати. Не поворачиваясь, сказала:
– Ну, дура так дура. Ты зато умный за двоих. Спать будешь или уходишь?
– Куда я пойду на ночь глядя? – огрызнулся он, но злость уже схлынула, и стало не по себе.
С минуту Илья еще медлил, ожидая, что жена, может быть, заговорит с ним. Но Настя разделась, села на край постели, и стало ясно, что она вот-вот потушит лампу. Он дождался этого. И уже в темноте подошел, сел рядом, уткнулся в ее теплое плечо.
– Устал я, Настька… Прости меня.
Настя погладила его по голове. Погладила молча, но Илья заметил, как дрожит ее рука. Никогда еще он не чувствовал так остро свою вину перед ней.
– Ну, что ты молчишь? Ну, давай, ругай меня… Скажи: «Всю жизнь мне разломал…»
– Это чем ты себе голову забил? – помолчав, тихо спросила Настя. – Ну, что с тобой, Илья, господи? Не ладится что-нибудь? Дела не идут? Хоть бы мне сказал, не чужие ведь, слава богу…
Скажешь тут, как же… И захочешь – язык не повернется. Эх, морэ Смоляко, плохи твои дела… Понимая, что надо бы встать, залезть под одеяло, утащить за собой Настьку, Илья не мог даже пошевелиться. И вздрогнул, когда Настя спокойным, будничным голосом спросила:
– Когда уезжать думаешь?
– Куда уезжать? – От удивления Илья обрел дар речи.
– В Оскол. Мы же с тобой с самого начала так считали – лето проживем и поедем. Завтра уж август, скоро захолодает.
Илья молчал. Он бы много дал, чтобы заглянуть сейчас в Настькино лицо, понять – в самом деле она хочет ехать или же… Но голова, отяжелевшая, гудящая, не поднималась хоть убей.
– Что тебе здесь не сидится? Поешь, с хором ездишь… Гости вон каждый день наезжают.
– Да не ко мне же наезжают. К девкам – к Иринке, к Маргитке… Ну да, Толчанинов, Заволоцкий… Да ведь не я же им нужна, им свои годы молодые вспомнить хочется, себя, красавцев без седины, меня, девчонку… Вспомнят, утешатся и дальше заживут. Прежними-то все равно не станем, ни они, ни я. Все водой утекло…
– Не говори так. Ты и сейчас лучше всех этих.
Настя молчала. Илья уже и не надеялся, что она вновь заговорит, когда услышал тихое:
– Спасибо тебе.
Он ничего не сказал. По-прежнему сидел, глядя в пол, силился проглотить ставший в горле ком.
– Здесь-то мы в гостях, Илья, а в Осколе – дома. Я погостила, поглядела на своих всех, детей показала, чужих посмотрела – чего еще? Теперь я и в Осколе буду с вами в трактире выходить.
