– Будь здоров, дадо.[17]

– И тебе здоровья. А мы-то ждали-гадали – будешь на свадьбу или в городе корни пустишь… Нет, смотрите – принесся как на крыльях, чуть весь табор не передавил, как урядник какой! Кнута бы тебе хорошего за такую езду!

Цыгане грохнули смехом.

– Я ведь Мотьке обещал! – Илья вскочил на ноги, осмотрелся. – Где он?

Но сначала требовалось подойти к родителям молодых, и Илья пошел в окружении смеющихся цыган к праздничному шатру. По всему холму чадили угли, на них бурлили огромные котлы с едой, прямо на траве были расстелены ковры и скатерти, на которых красовалась лучшая посуда, блюда с мясом, горы картошки, овощей, возле одной палатки исходил паром пузатый самовар. Вокруг варева суетились женщины, на коврах сидели, солидно поджав под себя ноги, мужчины и старухи. Несколько молодых цыган сидели на траве с гармонями, девушки плясали, поднимая босыми ногами пыль. Илья прошел между ними к самой высокой палатке, возле которой чинно восседали родители жениха и невесты.

– Будь здоров, дядя Степан, тетя Таня… Тэ явен бахталэ, Иван Федорыч, Прасковья. Счастья вам, поздравляю.

– Будь здоров и ты, – ответил за всех отец невесты – серьезный некрасивый цыган с испорченным длинным шрамом лицом. – Вспомнил-таки про нас в своей Москве? Ну, иди, иди, чаво,[18] с Мотькой поздоровайся.

Все необходимые формальности были соблюдены – и Илья, уже не соблюдая никакой чинности, кинулся к молодым. Жених вскочил навстречу, они обнялись с размаху и заговорили, засмеялись одновременно, хлопая друг друга по плечам и спинам:

– Смоляко! Ну, слава богу! Я думал – не явишься!

– Да знаю, знаю! Тебя жадность заела друга на свадьбе напоить! Только не дождешься! Чуть коней не загнали, так спешили!

– Варька с тобой или в хоре бросил?

– И Варька со мной, и еще кой-кто… – через плечо Мотьки Илья взглянул на невесту – и разом перестал улыбаться. В упор на него смотрели длинные, темные, с синей ведьминой искрой, никогда не смеющиеся глаза невесты Данки, которые медленно наполнялись слезами.

Семья Мотькиной невесты была небогатой, но строгих правил: Степан прочно держал в узде всех шесть дочерей, старшие из которых уже были замужем и имели своих детей, а младшие еще до заката солнца всегда сидели как пришитые у своей палатки рядом с матерью. Данку сосватали больше года назад, и все цыгане говорили: Мотька не прогадал. Невеста была красавицей, несмотря на неполные пятнадцать лет и недевичий хмурый взгляд, которым, впрочем, она отличалась с детских лет. Но о взгляде этом можно было забыть, едва посмотрев на тоненькую, стройную фигуру девочки, на ворох мелкокудрявых черных волос, которые не держались ни в каких узлах и никаких косах, победно выбиваясь отовсюду вьющимися прядями, на нецыгански тонкое, немного скуластое лицо кофейной смуглоты, на изящно изломленные брови, на глаза – большие, длинноватые, черные, как вода в омуте. Кроме того, Данка великолепно пела, забивая даже признанную певицу – Варьку, а когда та уехала в Москву, осталась лучшей в таборе. Сваты начали приходить к Степану табунами, едва Данке исполнилось двенадцать, но тот всем отказывал, надеясь пристроить красавицу дочь в богатую семью. Так и вышло, в конце концов, когда Данку сосватал для сына Мотькин отец. Что по этому поводу думала сама Данка, никто не знал, да никого это и не интересовало. Сразу после сватовства Степан, по обычаю, спросил при всем таборе, согласна ли дочь выходить за Мотьку. Данка, по обычаю же, ответила, что согласна. Дело, таким образом, было решено, и цыгане начали готовиться к свадьбе.

Встретившись глазами с Данкой, Илья поспешил отвести взгляд: еще не хватало, чтобы цыгане подумали, что он пялится на невесту лучшего друга. Мельком подумал: невесела она, ох как невесела… Год после сватовства прошел, а так и не свыклась. Знает ли Мотька? А хоть и знает – что толку? Илья тряхнул головой, отгоняя несвадебные мысли, и позвал:

– Варька! Настька!

Но те уже и сами давно вылезли из брички и стояли в кольце цыган. Илья подошел – и к нему повернулись восхищенные, улыбающиеся лица:

– Э, морэ, где такую красоту взял?

– Да как за тебя, черта, ее отдали-то? Допьяна, что ли, папашу ее напоил? Или должен он тебе?

– Бог ты мой, цветочек какой фиалковый…

Смущенная Настя стояла с опущенными ресницами. Илья протолкался к ней сквозь толпу цыган, потянул за руку:

– Идем!

Первым делом он подвел Настю к деду Корче и его жене: толстой веселой бабке Стехе с насмешливыми карими глазами. Та сразу вспомнила:

– Московская? Яшки Васильева дочка? Помню тебя, как же, зимой-то этой виделись. Ах, Илья, дух нечистый, увез-таки? Не силой ли он тебя, проклятый, утащил? А то его дело лихое, мешок на голову, и…

– Добром взял, – улыбнулась и Настя, понимая, что старуха шутит.

– Ох, и намучаешься ты с ним еще, девочка… – уже без усмешки вздохнула старая цыганка. И тут же лукаво подмигнула Илье: – А ты что встал столбом? Надулся от гордости, как индюк, а женой похвалиться не торопится! Гей, чавалэ, вы что там, замерзли, что ли?

Трое цыган с гармонями, к которым обращалась Стеха, тут же рявкнули мехами, полилась плясовая. Настя с минуту прислушивалась, ловя ритм, а затем легко и просто, словно всю жизнь пела посреди луга на вольном воздухе, взяла дыхание и запела свадебную:

На втором куплете песню подхватил весь табор, и Настя развела руками и пошла по кругу. На ее лице была растерянная улыбка, словно она – известная всей Москве солистка знаменитого хора – боялась не понравиться здесь, в таборе, среди мужниной родни. Но по застывшим, как статуи, цыганам, по их восхищенным лицам Илья видел: никогда в жизни они такого чуда не встречали, и даже красавица невеста не затмит его жены.

– Да иди уже, встал… – ткнул его в спину сухой маленький кулак. Илья вздрогнул от неожиданности, обернулся, улыбнулся, увидев Стеху.

– Джа, кхэл![19] Не привык, что ли, что тебе одному это все?

Стеха была права. Илья до сих пор не верил, не мог поверить, что Настя теперь – его, и не во сне, не в мыслях – а въяве, и на много лет, навсегда, до смерти… Илья вздохнул всей грудью, почувствовав вдруг себя бесконечно счастливым. Шагнул на круг, растолкав весело загомонивших цыган, – и пошел за женой след в след, поднимая руку за голову и улыбаясь – так, как Якову Васильеву ни одного раза не удалось заставить его улыбнуться в хоре. Настя чуть обернулась, опустила ресницы, дрогнула плечами, Илья взвился в воздух, хлопнув себя по голенищу, – и в толпе восторженно заорали, и цыгане один за другим запрыгали в круг, и забили плечами цыганки, и дед Корча, покрякивая и поглаживая рукава рубахи, уже примеривался вступать в пляску, и старая Стеха беззвучно смеялась, поглядывая на него и повязывая на поясе шаль – чтобы не упала в танце. Вскоре плясал весь табор, от мала до велика; плясали родители молодых, плясал жених, за руку втянули в круг невесту – и закатное солнце, заливающее холм розовым светом, казалось, тоже крутится в небе, как запущенный умелой рукой бубен.

Уже в сумерках цыгане с песней проводили молодых в стоящую чуть в стороне от других шатров палатку и расселись, уставшие от плясок, вокруг костров. Цыганки принесли новую посуду, заменили еду: после выноса рубашки молодой празднование должно было начаться с новой силой. Настя замешалась среди женщин: Илья отыскивал ее только по яркому красному платку на волосах, рядом с которым непременно маячил и зеленый Варькин: сестра ни на миг не отпускала Настю от себя. Сам он стоял среди стоящих с открытыми ртами молодых цыган и рассказывал, безбожно привирая, о том, как украл вороного. Свидетель его подвига переминался с ноги на ногу тут же, тыкался мордой в плечо, требовал хлеба и оспорить неправдоподобностей рассказа никак не мог. Стоящие чуть поодаль цыгане постарше тоже прислушивались, хотя и посмеивались недоверчиво. Со стороны недалекой реки тянуло вечерним холодом, громче,