…В большой «рабочей» комнате приюта стояло несколько длинных деревянных некрашеных столов. На них были разбросаны отрезы ткани, ножницы, мотки ниток и груды готового и раскроенного белья, а за столами, склонившись над работой, сидели человек пятьдесят девочек разного возраста в одинаковых серых платьях и белых передниках. Катерина, стоя в дверях, молча смотрела на них. Она уже была в таком же сером платье и переднике, которые ей выдала кастелянша, забрав ее грязное, все пропахшее потом красное платье. Ее черные волосы были туго заплетены в две косы, отчего лицо Катерины казалось еще более худым и темным, руки – сложены на животе.

Минуту назад Катерина в точно такой же позе стояла в кабинете начальницы приюта госпожи Танеевой. Начальница, невысокая дама в элегантном сиреневом платье, спокойно и негромко говорила о величайшем благодеянии, которое оказано ей, Катерине, покровителями приюта, что она должна денно и нощно думать о том, как отблагодарить за эту великую милость, должна прилежно трудиться, примерно вести себя и молиться богу. Катерина монотонно отвечала: «Да, мадам», «Нет, мадам» – и смотрела на огромные часы с боем в углу кабинета, за стеклом которых медленно ходил тяжелый маятник. Наконец госпожа Танеева умолкла, что-то приказала вошедшей горничной, и вскоре в кабинет вошла особа лет сорока, в черном платье, с желтым узким некрасивым лицом и жиденьким пучком блеклых волос на затылке.

– Катерина, это мадемуазель Питирина, Елена Васильевна, воспитательница среднего отделения, в котором ты будешь содержаться.

Катерина молча присела.

– Идем, – сухо сказала мадемуазель Питирина, беря девочку за руку и увлекая за собой. Катерине было неприятно прикосновение этой руки, слабой и влажной, но она не противилась.

И вот она стояла в рабочей комнате и молча переводила глаза с одного незнакомого лица на другое. Воспитанницы, в свою очередь, забыв о работе, смотрели на нее.

– Девицы, это ваша новая подруга, Катерина Грешнева, – блеклым, как она сама, голосом произнесла воспитательница. Несколько девочек осторожно улыбнулись Катерине. Та даже не попыталась сделать этого в ответ, и улыбки девочек тут же погасли.

– Что ты умеешь делать? – осведомилась Елена Васильевна, подводя Катерину к столам. – Сама видишь, у нас тут разные работы. Можешь ли ты вышивать, вязать, метить? Или хотя бы просто шить?

– Я умею все.

Катерина произнесла это негромко, обращаясь только к воспитательнице, но все лица снова обернулись к ней.

– Что значит «все»? – недоверчиво переспросила Питирина. – Вот подойди сюда, здесь работают наши старшие девушки. Весной они выпускаются, и половину из них уже берут на место лучшие белошвейные мастерские Москвы! Погляди, какая работа! Сенчина, покажи свою рубашку.

Бледная блондинка лет семнадцати, надменно поджав губу и намеренно не глядя на Катерину, протянула Питириной батистовую женскую рубашку. По вороту и рукавам тончайший батист был украшен в самом деле великолепной, очень изящной вышивкой – так называемой «французской паутинкой».

– Я это умею, – мельком взглянув на рубашку, сказала Катерина. Над столами пронесся гул удивления; кое-кто даже привстал, чтобы посмотреть на новенькую. Блондинка Сенчина недоверчиво и презрительно сощурилась.

– В самом деле? – удивилась воспитательница. – Ну-ка, тогда возьми, продолжи! – и она протянула Катерине рубашку с неоконченным рукавом.

– Елена Васильевна, бога ради! – взмолилась Сенчина. – Она же испортит, а это на продажу, с меня потом спрос будет…

– Не волнуйся, испортить я не дам, – успокоила мастерицу Питирина и с любопытством посмотрела на Катерину. Та молча села за стол, словно не заметив того, как торопливо раздвинулись, освобождая ей место, девушки, взяла иглу, вдела нитку, аккуратно расправила на пяльцах ткань рукава и ловко, быстро принялась вышивать, продолжая начатый узор. Аккуратные стежки ложились один за другим, иголка мелькала в умелых пальцах, легкая паутинка тянулась по батисту, и вокруг Катерины уже слышались восхищенные вздохи воспитанниц.

– А ну-ка, все по местам! Аникеева, Прохоренко! Федосина! Сесть! Работать! Время идет! – прикрикнула Питирина и жестом приказала Катерине прекратить работу. Та тут же отложила иглу и отодвинула рубашку, не замечая полных слез и зависти глаз белокурой Сенчиной.

– Что ж… В самом деле неплохо, – одобрительно сказала воспитательница. – В таком случае бери батист и начинай кроить. Умеешь? Умеешь, очень хорошо. В твоем среднем отделении только одна такая мастерица, как ты, Оля Маслова. Она расскажет тебе, что и как надо делать. Я, со своей стороны, очень рада, что у нас появилась такая белошвейка. Работы много, и каждые руки на счету. Ступай за стол среднего отделения, работай. Я доложу о твоих успехах госпоже Танеевой.

Темное лицо Катерины осталось неподвижным, но она вежливо присела и отправилась за указанный стол, провожаемая взглядами старших учениц. Там ей весело помахала, подвигаясь и уступая место, худенькая девочка лет четырнадцати со вздернутым острым носиком и очень живыми карими, как у зверька, глазами.

– Садись со мной! Я – Оля Маслова. Будем рубашки рубить, а потом – расшивать.

Катерина кивнула и подвинула к себе отрез батиста. Ей уже приходилось выполнять такую работу дома, с сестрами, и поэтому подробные объяснения Оли о том, как лучше и экономнее «рубить» из батиста рубашки, она пропустила мимо ушей. В конце концов Оля поняла, что новенькая прекрасно справляется и без ее советов, и обиженно умолкла. Сделав с десяток выкроек, Катерина притянула к себе моток ниток, наметила узор и принялась молча, быстро вышивать. Зеленые глаза пристально следили за движениями иглы и лишь изредка взглядывали в заплаканное от дождя окно на мокрый сад.

Через какое-то время шепот и шушуканье в комнате стихли: работы в самом деле было много. Даже самые младшие, «стрижки», склонив обритые наголо головенки, усердно шили и вязали под надзором своей воспитательницы, полной, некрасивой Варвары Степановны. Питирина куда-то ушла, но ее отделение и без пригляда работало прилежно, девочки не поднимали голов от рубашек и наволочек. Старшие девушки уже давно работали сами, стараясь изо всех сил: каждая понимала, что от ее усердия зависит, получит ли она в будущем рекомендацию начальницы или нет. Рабочие часы уже подходили к концу, близилось время обеда, когда Варвару Степановну вызвали из коридора. Воспитательница тяжело подняла рыхлое, нездоровое тело со стула.

– Девицы, мне надобно отлучиться! Работаем, стараемся! Таня Сенчина, ты остаешься за старшую.

Сенчина мельком кивнула, продолжая трудолюбиво накалывать батист иглой. Но, как только за воспитательницей закрылась дверь, ножницы, иголки и выкройки были забыты. Побросав работу, воспитанницы повскакали с мест и кинулись к столу, за которым сидела новенькая. Катерина была вынуждена прервать вышивание и положить заготовку: ее обступили со всех сторон. Кто-то трогал ее за волосы, кто-то хватал за руки, кто-то теребил за плечи, и в оба уха жужжали голоса, и вопросы сыпались один за другим:

– Ты откуда взялась-то к нам? У тебя мамка есть али тятька? Померли, что ль, обои?

– Откуда ты так вышивать умеешь? В ученье разве брали? Московская ты?

– А отчего ты такая темнявая? Армяненка, что ли?

– Нет, девицы, она цыганка! Самая что ни на есть! Вы гляньте получше! Черная, кудрявая, а брови-то, брови! Поди, прямо из табора взяли! Грешнева, а ты и гадать умеешь?

– А верно ли, что ты благородная?

– Барышня? Да бог с тобой, Маслова, выдумаешь всегда… Откуда к нам барышня возьмется, у ихних свои пансионы да институты…

– Девицы, а я вот что знаю! – Высокая Сенчина, забыв о том, что оставлена за старшую, растолкала воспитанниц и оказалась прямо перед сидящей Катериной, недобро сощурив глаза. – Утром ваша Питириха с нашей Марьей Алексеевной разговаривала, я и услыхала… Эта Грешнева – из исправительного дома взята,