с наслаждением пошевелил освобожденными пальцами, прошелся босиком по горнице. Спросил, будто ни к кому не обращаясь:

– Тиятр ваш уехал, знаешь? Будто в Калугу.

Владимир кивнул.

– За ним следом подаваться будете?

Владимир пожал плечами.

– Если отпустишь, Федор Пантелеевич.

– Не отпущу, – серьезно сказал купец, останавливаясь прямо перед Владимиром и в упор посмотрев своими черными, без блеска, глазами из-под тяжелых век. – Сам видишь, молодцам моим до твоего вора далеко еще.

– Этому надо довольно долго учиться, – сдержанно возразил Владимир. – Неделя – очень небольшой срок.

– Тебе лучше знать. Только у нас с тобой уговор был – пока не выучатся. Помнишь?

– Помню.

– А раз помнишь, то и не знаю я, что делать с вами, – озабоченно сказал Мартемьянов, вновь принимаясь ходить по горнице. – Время-то идет, ехать мне надо. К Макарию. Я так думаю, Владимир Дмитрич, что я вас с собой заберу. И тебя, и Северьяна твоего. Вы мне в пути и охрана хорошая будете, и медведят моих доучите с божьей помощью. Ну, согласен, что ли? А на обратном пути в Калугу проедемся, у меня фабрика там, я тебя в твой тиятр и возверну.

– Я тебе, Федор Пантелеевич, слово давал, – сказал Владимир, вставая. – Стало быть, можешь и согласия не спрашивать. Поедем.

И, не дожидаясь, что ответит Мартемьянов, быстро вышел из горницы.

На другое утро еще до рассвета длинный обоз из двадцати телег пополз по серым в предрассветных сумерках улицам Костромы к большаку. Заспанные возчики дремали на мешках, клонясь шапками к коленям, тихо всхрапывали лошади, приминая копытами влажную от росы дорожную пыль. Позади обоза бежал небольшой табун лошадей. Северьян спал на возе с солью, закрыв лицо шапкой. Владимир рядом ехал верхом и не моргая смотрел на широкую спину Мартемьянова, едущего чуть впереди на высоком и сильном чагравом жеребце – том самом, на которого польстился, на свою голову, Северьян. Багровый край встающего из-за утесов Волги солнца играл на крупах лошадей и задках телег. Впереди уже была видна большая дорога к Макарьевскому монастырю.

Октябрь в Москве выдался мокрый и промозглый. Большой запущенный сад вокруг Мартыновского приюта для девочек весь шумел от ветра, гоняющего между кленами и вязами мокрые листья. С неба, покрытого тяжелыми тучами, непрерывно лил дождь, копыта извозчичьих лошадей чмокали по грязи и лужам, на крышах церквей неподвижно сидели взъерошенные, мокрые галки. Сам приют – серое здание без украшений за глухим забором – казался от этой погоды еще более неприветливым и мрачным. В парке никого не было: в этот час в классах шли занятия. Учились здесь немногому: грамоте, арифметике, закону Божьему и церковному пению. Эти знания никак не аттестовывались, и в классах даже не выставлялись отметки, поскольку Мартыновское заведение считалось ремесленным и гораздо больше времени и внимания здесь уделялось шитью, вязанию и вышиванию. Здесь содержались девочки от семи до семнадцати лет, в основном из низших сословий – деревенские сироты, дочери обанкротившихся купцов и фабричных рабочих. Пределом их желаний после выхода из приюта было найти хорошее место белошвейки или горничной, и некоторых из них, наиболее способных, начальница приюта пристраивала со своими рекомендациями.

Внизу, в приемном помещении, темноватой комнате с деревянными скамьями вдоль стен, сидела Катерина Грешнева. Она сильно похудела, на заострившемся лице остались, казалось, одни только зеленые мрачные глаза, обведенные темными кругами. Руки неподвижно сжимали на коленях подол того самого красного платья, в котором ее полтора месяца назад забрали в участок. Губы были сжаты в тонкую полоску, глаза смотрели в стену, и Катерина, казалось, не слышала ничего из того, что ей говорила сидящая рядом Анна. А та, сжимая худое запястье сестры, шепотом, быстро говорила:

– Катя, милая, постарайся… Поверь, это ненадолго. Разумеется, будет тяжело, трудно, но… видит бог, я сделала что могла. Слава богу, что не дошло до суда, что… Бог мой, какой ужас мог бы произойти! Хорошо, что Петру удалось дать эти деньги и не доводить… Катя, девочка моя, пойми, что ему и так стоило больших усилий пристроить тебя хотя бы сюда! Конечно, тут девочки совсем не твоего круга, но ни одно другое заведение не могло согласиться, ведь ты для них – уголовная преступница… Боже, какой ужас, Катя, бедная моя… Поклянись, что ты потерпишь, что постараешься выдержать! Больше нам ничего не остается, мы чудом избежали исправительного заведения для тебя, а ведь это та же тюрьма! Обещаю, что при первой же возможности я заберу тебя отсюда. Если еще бог поможет отыскать Соню… Мне этот Черменский показался порядочным человеком, и, вероятно, он не солгал, но… Я была в Калуге, была в театре, и Сони там никто не видел… Более того, и театра уже нет! Труппа распалась, здание пусто, актеры разъехались по ангажементам… Она даже не написала ни разу! Ну, ничего, ничего, волей божьей все устроится, самое главное – ты не в тюрьме! А здесь… Здесь хотя бы крыша над головой и еда. Почти как в Грешневке… Возможно, даже и лучше.

Катерина скупо, углом губ, усмехнулась. Увидев, как наполняются слезами глаза сестры, молча сжала ее руку и встала, потому что из открывшейся внутренней двери показалась прямая фигура воспитательницы в сером саржевом платье.

– Мадемуазель, извольте попрощаться с сестрой, – сухо сказала она Анне. – Мадам ждет новую воспитанницу.

Анна кивнула. Неловко обняла сестру, несколько раз быстро поцеловала, перекрестила, снова заплакала.

– Не реви, Аня, пустое, – отрывисто сказала Катерина. – Устроится как-нибудь. В субботу приходи.

– Приду… Непременно приду, маленькая моя… – шептала Анна, прижимая к губам мокрый насквозь носовой платок и провожая взглядом удаляющуюся в сопровождении воспитательницы высокую фигурку в красном платье. Когда дверь за Катериной закрылась, Анна села на деревянную скамью и заплакала навзрыд.

Через десять минут она, бледная, но с уже сухими глазами, сжимая в ладони мокрый комок платка, вышла за калитку Мартыновского приюта и подошла к стоящей у края тротуара пролетке. Ожидающий ее тайный советник Петр Ахичевский, черноволосый молодой человек с насмешливыми карими глазами и идеально ровным пробором, привстал, подавая ей руку.

– Ну, что? А-а-аня… Что ж ты снова плачешь? Ведь куда хуже все могло получиться! Это ведь счастье, что удалось…

– Я знаю, Петя, знаю, – через силу улыбнулась она. – Я сейчас Кате то же самое все говорила.

– Как она?

– Молчит… Петя, она с самого того дня молчит! Не плачет, не рассказывает ничего… В остроге ее месяц продержали, так она и там молчала! К следователю вызывали – молчала, адвокат приходил – молчала, я на свидание приду – тоже сидит и молчит! Боже, суда над ней я бы, наверное, не вынесла…

– Ну, все, все… – Петр обнял ее за плечи, притянул к себе, дал извозчику знак трогать, и пролетка на резиновом ходу бесшумно покатилась по мокрой мостовой. – Теперь уже незачем плакать, все позади, теперь с ней все будет хорошо. Через несколько месяцев я подумаю, как вызволить ее отсюда.

– Спасибо, Петя, спасибо… – Анна снова всхлипнула в смятый платок. – Я так тебе благодарна… Без тебя что бы я смогла…

– Ну, вот, вздумала благодарить! – притворно рассердился Петр. – Я, может, и не для тебя, а для себя старался. Знаешь ведь, что твоих слез я решительно не могу выносить.

– Я так редко плачу, Петя…

– Возможно, как раз поэтому. Ну, Аня, скажи теперь, что ты хочешь? Поедем в кондитерскую есть пирожные? К твоей модистке? Вечером, разумеется, в театр? Ты так похудела за это время, что все старые платья с тебя падают. Ей-богу, я просто видеть не мог тебя так долго в таком унынии! Ты всегда была весела, так умела рассмешить, с тобою никогда не было скучно, а тут, помилуйте, полтора месяца рыданий!