чрезвычайно трудно разобраться.

Он убежден, что их взаимное соглашение приведет к полному удовлетворению обеих сторон. Однако перед ним стоит сейчас задача финансировать предприятие и ему надо как-то позаботиться об этом. По- видимому, прежде чем вступить в переговоры с пайщиками англичанами, ему придется съездить в Америку, чтобы собрать необходимый капитал; Стэйн вполне согласился с этим.

У Каупервуда уже давно созрел проект — организовать новую держательскую компанию, в которой он будет владеть пятьдесят одним процентом акций; а она уже будет кредитовать эту английскую акционерную компанию, обеспечив себе полный контроль и гарантировав захват ее на случай вполне возможного краха. Ну, об этом он еще успеет подумать.

Что же касается Беренис и Стэйна, с этим пока тоже лучше повременить; там видно будет. Ведь ему уже стукнуло шестьдесят, — еще несколько лет, и, пожалуй, кроме славы и общественного признания, ему ничего уж не будет нужно. В этом беспощадном круговороте неотложных дел, совершенно поглотившем его, он уже и сейчас чувствует что-то похожее на усталость. Иногда, после напряженного делового дня эта лондонская авантюра, в его возрасте, представлялась ему совершенно нелепой затеей. Ведь всего два года назад, в Чикаго, он думал, что если ему удастся продлить свои концессии, он откажется от управления, выйдет из дела и отправится путешествовать. Одно время он даже подумывал — если Беренис отвергнет его, он примирится с Эйлин и будет жить в своем доме в Нью-Йорке; придумает себе какое-нибудь интересное занятие, какое-нибудь дело, которое можно приятно сочетать с заслуженным отдыхом.

А теперь — что он затеял? И ради чего? Что это даст ему, если не считать удовольствия быть с Беренис? Но ведь если бы она только захотела, они могли бы просто поехать куда-нибудь вдвоем и жить гораздо спокойнее. Нет, она почему-то настаивала на этом, да и он тоже внушал себе, что это его долг перед самим собой, перед своей собственной жизнью и репутацией — они оба считали, что он представляет собой не только выдающегося финансиста, но и незаурядного предпринимателя с широким размахом, и поэтому он должен идти вперед и завершить свою карьеру таким вот головокружительным взлетом. А удастся ли это сделать, не рискуя всей своей репутацией и состоянием? Как можно поручиться, что при установившемся о нем сейчас мнении в Америке он сможет, приехав туда, собрать в сравнительно короткий срок необходимый капитал?

Короче говоря, его положение сейчас, с какой стороны ни подойти, в высшей степени затруднительно и шатко. Он чувствовал себя усталым и подавленным. Быть может, это было первое дуновение приближающейся старости.

Вечером после обеда он поделился своими планами с Беренис. Он полагал, что ему, вероятно, придется взять с собой в Нью-Йорк Эйлин. Ему предстоит принимать у себя массу народа, и, пожалуй, во всех отношениях будет удобнее, если жена будет с ним. Ведь у него сейчас, можно сказать, все висит на волоске, и поэтому особенно важно сохранить добрые отношения с Эйлин.

Эйлин за месяц пребывания в Париже так изменилась, что, по единодушному мнению своих новых друзей, стала «совсем другим человеком». Она сбавила двадцать фунтов в весе; румянец и блеск ее глаз стали ярче, а настроение бодрее; причесана она была а ля шантеклер, как выражалась Сара Шиммель; платья шила по моделям мосье Ришара, туфли у мосье Краусмейера, — словом, все шло так, как было задумано Толлифером. У нее завязалась настоящая дружба с мадам Резштадт, а шейх немало забавлял ее, хотя его внимание было иногда уж слишком назойливым и утомительным. Ему явно нравилась она сама, а не ее богатство и положение. Право, он, как видно, не прочь был завязать с нею роман. Но этот его костюм — белый, из тончайшей шерсти, отделанный шелком и подпоясанный белым шелковым шнуром! А маслянистые черные волосы, которые делали его столь похожим на дикаря! А маленькие серебряные кольца в ушах! А длинные и отнюдь не маленькие узкие туфли из красной кожи с загнутыми кверху острыми носами! А этот ястребиный нос и темные глаза, которые словно видят вас насквозь! Стоило появиться с ним рядом, все тотчас начинали глазеть на вас, словно и вы были каким-то седьмым чудом света. Когда же Эйлин оставалась с ним вдвоем, она только и делала, что всячески старалась уклониться от его нежностей.

— Послушайте, Ибрагим, — говорила она, — не забывайте, что я замужем и люблю мужа. Вы мне нравитесь, право нравитесь. Но вы не должны просить меня о том, чего я не хочу и не стану делать, и если вы будете и дальше так себя вести, я вообще перестану с вами встречаться.

— Но, помилуйте, — настойчиво сказал он на вполне сносном английском языке, — у нас столько много общего. Вы любите игру — я тоже. Мы оба любим поговорить, покататься, поиграть в карты, ставить понемножку на скачках. И все-таки вы, как и я, человек рассудительный, не… не…

— Ветреница? — подсказала Эйлин.

— Что это значит «ветреница»? — спросил он.

— М-м… не знаю, как вам сказать, — у нее было такое чувство, словно она говорит с ребенком. — Непоседа, непостоянный… — она сделала неопределенный жест рукой, как бы желая изобразить нечто неустойчивое, непрочное, легковесное.

— Ах, вот что! Гм! Ветреница! Вот как! Понимаю! Нет, вы не ветреница! Ни-ни! И вы мне нравитесь, очень. Гм… гм… Очень, очень. А я вам? Вам нравлюсь я — шейх Ибрагим?

Это рассмешило Эйлин.

— Да, нравитесь, — сказала она. — Только, по-моему, вы слишком много пьете. И, конечно, вы вовсе не хороший человек — жестокий, эгоист и все такое… Но тем не менее вы мне нравитесь и…

— Тц… тц… тц, — зачмокал шейх. — Это совсем немного для такого мужчины, как я. Без любви я заснуть не могу.

— Ах, перестаньте говорить глупости! — воскликнула Эйлин. — Лучше налейте себе чего-нибудь выпить, а потом уходите и возвращайтесь вечером: поедем вместе обедать. Мне хотелось бы съездить еще раз к этому мистеру Сабиналю.

Так протекали дни Эйлин — в общем весело и приятно. Владевшая ею ранее склонность к меланхолии прошла, и ей даже стало казаться, что ее положение не так уж безнадежно. Каупервуд написал ей, что приедет в Париж, и, готовясь к встрече с ним, Эйлин решила удивить его самым потрясающим из творений мосье Ришара. А Толлифер посоветовал, когда приедет Каупервуд, устроить ему обед у Орсинья, в премилом ресторанчике, который он недавно обнаружил. Уютное местечко, и совсем рядом с собором Парижской богоматери. Сабиналь снабдит для этого случая Орсинья винами, бренди, ликерами, аперитивами и сигарами. А Орсинья под руководством Толлифера приготовит такой стол, на который не посетует даже самый привередливый гурман. На сей раз Толлифер решил превзойти самого себя. Они пригласят мадам Резштадт, верного шейха и Мэриголд, которая, увлекшись Толлифером, решила остаться в Париже и, по его настоянию, примирилась с существованием Эйлин.

— Вы с вашим супругом бывали во всех знаменитых ресторанах, — сказал Толлифер Эйлин, — и этим вас не удивишь. Поэтому, мне кажется, оригинальнее было бы устроить что-нибудь совсем простенькое для разнообразия.

И он принялся объяснять ей свой план.

Чтобы заручиться согласием Каупервуда, Толлифер заставил Эйлин послать ему телеграмму с настоятельной просьбой прибыть на обед, который они устраивают в его честь. Каупервуд, получив это приглашение, улыбнулся и в ответ телеграфировал, что согласен. А когда он приехал, то к своему искреннему удивлению обнаружил, что Эйлин на редкость похорошела, — он даже и не предполагал, что она может так выглядеть, в ее-то годы, а главное — после всего, что ей пришлось пережить. Ее прическа была поэмой из локонов, оттенявшей все, что было лучшего в ее лице. А мастерски сшитое платье выгодно подчеркивало линии ее значительно похудевшей фигуры.

— Ты просто восхитительна, Эйлин! — воскликнул Каупервуд, увидев ее. — Ты никогда еще так не выглядела! Как тебе удалось этого достичь? Это платье удивительно эффектно. И мне нравится твоя прическа. А чем ты питалась? Одним воздухом?

— Почти что, — отвечала, улыбаясь, Эйлин. — Я уже целый месяц ем так, что это даже нельзя назвать едой! Но можешь быть уверен: больше полнеть я не намерена — хватит. Ну, а как переезд через