взлетели, построились, все проходит. Вторично страх приходит на подходе к цели, когда появляются первые шапки от разрывов зенитных снарядов: «Попадут или не попадут?!» Отбомбились, выскочили, все целые или кто-то упал, а я нет, тут уже опять успокоился: «Сегодня до дома долечу». Конечно, потери друзей переживались очень остро. Выпьешь за ужином, придешь в общежитие, ложишься спать, а его койка пустая. Начинаются разговоры, воспоминания, даже слезы — жалко ведь. Ведь мы на фронте так дружили! Мне однажды Миша сказал: «Ты знаешь, Андрюха, у меня с тобой ближе и нежнее отношения, чем с моими родственниками, братом, сестрой». Когда вместе в бой ходишь, друг друга выручаешь, рождаются очень сильные чувства. Мы бывали в гостях у сестры нашего мушкетера Сергея Николаени, которая жила в Ленинграде. После того как он погиб у меня на глазах, установилась нелетная погода. Отпросились у командира навестить сестру. Сергей был награжден орденом Отечественной войны I степени, но награду ему не успели вручить. Мы решили с Харитоном пойти к сестре и передать ей орден. Поехали на трамвае в город. Когда ехали — ничего, а вот когда подошли к дому, взялись за ручку двери… настроение ужасное. Сестра не знала, что он погиб. Это была для нее трагедия. Мы отдали орден, постояли и ушли.
Конечно, не каждая потеря полка так воспринималась, только тех, с кем близко был дружен.
—
— Всем полком. В столовой все вместе, на разборах все вместе. Дружеские отношения были и с истребителями, которые нас прикрывали. Хотя и ругались частенько. Мы их, конечно, больше ругали, за то, что они нас плохо прикрывают. Но и они нас тоже, за то, что мы растягиваемся. Надо сказать, что, когда я пришел в полк, без прикрытия мы никогда не летали.
—
— У нас на полигоне был круг диаметром двадцать метров. Если в него попал — хорошо. Но никогда ты в его центр не попадешь. Немножко, но бомба отклонится.
—
— На посадке у нас в полку не бились, а вот на взлете погиб один летчик. Он взлетел последним из девятки, решил поскорее пристроиться, дал большой крен и не смог его выправить. Самолет стал снижаться, упустил нос и упал в районе города.
—
— На тех машинах, на которых я летал, стояли М-105ПФ. Отказов у меня не было. В строю ходили на скорости 320 километров в час. Моторы старались не форсировать, поскольку они быстро нагревались. Максимальная скорость у самолета была 540 километров в час, но это если без бомб. Мы на такой скорости не летали. Хотя однажды был случай весной 1944-го… Днем было тепло, а ночью еще подмораживало. Дали задание вылететь одному на разведку. Проработал задание, взлетаю, смотрю на прибор скорости, а скорость растет и растет. Уже 320, а я чувствую телом, что иду меньше. Смотрю, уже 350, 400 километров. Я разворачиваюсь, сектор газа не трогаю, смотрю — 600 километров в час! Я делаю круг, прекращаю задание и сажусь. А как садиться, если скорость 600?! Хорошо, что уже опыт был, я по внутренним ощущениям машину посадил. Рулю на стоянку, а прибор показывает 600 километров. Механик подбежал: «Что такое командир?» — «Вот прибор барахлит. Проверь». Пошел, доложил командиру, что так и так, вернулся. Вечером мне механик доложил, что он не зачехлил трубку Пито. Прошел дождь, вода попала в трубку и там замерзла. Поэтому прибор отказал.
—
— На моем пути я встретил двух замполитов. Первым был полковник Шибанов, вторым — Савичев Тимофей Тимофеевич. Оба очень хорошие люди, хотя и не летающие.
Они выступали при постановке задачи, при разборе, иногда беседовали отдельно с каждым. Какая у них была задача? Похвалить, подбодрить. Если кто-то отличился, они выпускают боевой листок или газету, где пишут статью. Домой родителям напишут о том, что ваш сын воюет достойно. В эскадрилье был парторг, который регулярно проводил политическую информацию. Если кто-то получил письмо от родителей, загрустил, он подсядет к нему, поговорит. А вот со смершевцем сталкиваться не приходилось. Я его и не видел, хотя когда в архиве работал, то приходилось встречать доносы типа «летчик Степан Сухинин после полета рассказывал анекдот, порочащий советскую власть».
—
— Официантки в столовой. Одна девушка была писарем. Помню, звали ее Вера, а вот фамилию забыл. Очень скромная и недоступная. Ни с кем не дружила. Когда закончилась война, их всех демобилизовали. В 14-м истребительном полку, который нас прикрывал, писарем была очень симпатичная девушка. Когда уже увольнялись, полки построили, зачитали приказ о демобилизации. Ей что-то вручили, а мы подначиваем истребителей: «Эх, вы, такую девушку отпускаете! Нетронутую, слабаки!» Романы если и были, то на стороне.
—
— Летом в кителе и брюках. На ногах ботинки или, если дождь, сапоги. Зимой — в меховых или ватных комбинезонах и унтах. Летом шлемофон без меха, а зимой меховой. Помню, у Ракова Василия Ивановича была американская кожаная куртка. Вылетов не было, и нам разрешили присутствовать на спектакле в Выборгском доме культуры. Харитону не было во что одеться, и Раков ему предложил взять его куртку. Нас автобусом привезли в этот дом культуры. Перед спектаклем мы зашли в буфет, выпили, а закусывать нечем — только морсом запивали. Харитон сильно захмелел и испачкал куртку. Как он переживал! Но Раков отнесся к этому эпизоду спокойно.
Когда летали над морем, то надевали пробковые спасательные жилеты, капки.
Летали с орденами — у меня их тогда не много было. Первый орден — Красную Звезду — получил после Синявинской операции. К этому времени у меня было десять или пятнадцать успешных вылетов. За «Ниобе» были награжден орденом Красного Знамени, а второй получил в 1945 году по совокупности.
—
— У меня нет, а у ребят были. Харитон Сахиев завел бороду, хотя у нас бород никто не носил, и говорил, что она его охраняет. Мы, пацаны, шутили: «Дай, Харитон, подержаться за бороду, может, и меня не собьют». — «100 грамм, тогда трогай». У нас были шелковые черно-белые шарфики, некоторые считали, что это талисман.
—
— Если погоды нет, то первые два дня ничего не делали. Отсыпались. Если и дальше погоды нет, то организовались занятия по изучению района, встречи с истребителями, отработке взаимодействия. У нас был тир, в котором мы упражнялись в стрельбе. Проводили занятия с молодыми летчиками и штурманами на знание материальной части, зон обстрела, делились с ними опытом.
—
— Очень неприятно. Особенно поначалу. Однажды мы возвращались с боевого задания и вынужденно сели на армейский аэродром. К нам пристал армейский летчик: «Моряки, как вы там летаете?! Да я бы ни за что! Ничего же не видно, ни берега, ни ориентира!» — Ну мы с форсом так ответили: «Конечно! У тебя же должна быть морская душа, тогда ты сможешь летать над морем». Действительно, над морем летать очень сложно, поскольку требуется очень точный расчет времени, курса, ветра. Очень много зависит от мастерства штурмана. Но я скажу, что далеко в море мы летали только над Финским заливом, чтобы избежать встреч с истребителями. Обычно же атаковали корабли недалеко от берега.
