Не раз я доходил здесь до такого состояния, что почти не мог спать – и бессильный гнев наводил меня на мысль о мести по отношению к этим негодяям и дуракам, которые здесь сидят.[172] Они нас обманывали – здесь было совершенно пустое место. А среди масс, даже партийных, было равнодушие и непонимание того, какой грозный период мы переживаем. Нам самим нужно было заняться всем – связать между собой и с округом разрозненные части вытянутой нити сибирских дорог. Необходимо наблюдать за каждым распоряжением, чтобы оно не осталось на бумаге, необходимо было всех поднять, чтобы приняли участие в выполнении поставленной перед нами боевой задачи. Я вынужден сдерживать свой гнев, чтобы окончательно не разрушить организацию.
К тому же и в политическом отношении здесь неблагополучно. Дает себя знать рука эсеров и агентов Японии. В такой атмосфере я должен здесь работать. Правда, я имею с собой дельных помощников – партийных товарищей и спецов – и в конечном счете надеюсь, что мы свою задачу выполним. Но так выехать отсюда я не могу, несмотря на то, что здесь очень тяжело… и я хотел бы вернуться скорее.
Я не мог бы никому смотреть в глаза, и это было бы для меня невыносимой мукой, она отравила бы нам жизнь. Сегодня Герсон[173] в большой тайне от меня, по поручению Ленина, спрашивал Беленького[174] о состоянии моего здоровья, смогу ли я еще оставаться здесь, в Сибири, без ущерба для моего здоровья. Несомненно, что моя работа здесь не благоприятствует моему здоровью. В зеркале вижу злое, нахмуренное, постаревшее лицо с опухшими глазами. Но если бы меня отозвали раньше, чем я сам мог бы сказать себе, что моя миссия в значительной степени выполнена, – я думаю, что мое здоровье ухудшилось бы. Меня должны отозвать лишь в том случае, если оценивают мое пребывание здесь как отрицательное или бесполезное, если хотят меня осудить как наркомпути, который является ответственным за то, что не знал, в каком состоянии находится его хозяйство. Этот месяц моего пребывания и работы в Сибири научил меня больше, чем весь предыдущий год, и я внес в ЦК ряд предложений.
И если удастся в результате адской работы наладить дело, вывезти все продовольствие, то я буду рад, так как и я и Республика воспользуемся уроком, и мы упростим наши аппараты, устраним централизацию, которая убивает живое дело, устраним излишний и вредный аппарат комиссаров на транспорте и обратим больше внимания на места, на культурную работу, перебросим своих работников из московских кабинетов на живую работу на местах…
Целую вас обоих.
С. С. Дзержинской
[Омск – Новониколаевск] 20 февраля 1922 г.
Зося дорогая моя!
Почту за две недели я получил уже в поезде. Угке поздняя ночь – только сейчас я закончил чтение писем из Москвы. Я хочу сейчас же написать тебе, так как завтра у меня не будет времени. Я еду всего на один день в Новониколаевск – обсудить дела с Ревкомом. У нас огромные трудности. Когда работа округа,[175] казалось, начала входить в норму, метели и снежные бураны опять дезорганизовали работу. А в недалекой перспективе новая угроза – продовольствия, оказывается, меньше, чем предполагалось. Я не могу разорваться на части и все предвидеть, а заменить знания и опыт энергией нельзя. Я только лишь учусь. А письма из Москвы тоже невеселые. Серебряков,[176] по-видимому, работает из последних сил.
Он тоже хочет, чтобы я поскорее вернулся. Однако я не могу вернуться прежде, чем выяснится ситуация. Хлеб из Сибири для Республики – спасение. А когда я вернусь, то мне не хотелось бы, чтобы текущие дела, как обычно, поглотили меня целиком – взяли меня в плен. Ибо сибирский опыт показал мне основные недостатки в нашей системе управления – их необходимо устранит'. Без длительной борьбы это не удастся. Боюсь, что никто не захочет меня выслушать, так как и там, в Москве, так много текущей работы и момент настолько тяжелый, что, как это часто бывает, не найдется времени. Я пришел к неопровержимому выводу, что главная работа не в Москве, а на местах, что 2/з ответственных товарищей и спецов из всех партийных (включая и ЦК), советских и профсозных учреждений необходимо перебросить из Москвы на места. И не надо бояться, что центральные учреждения развалятся. Необходимо все силы бросить на фабрики, заводы и в деревню, чтобы действительно поднять производительность труда, а не работу перьев и канцелярий. Иначе не вылезем. Самые лучшие замыслы и указания из Москвы даже не доходят сюда и повисают в воздухе. Я только теперь глубже погрузился в жизнь и хочу бороться за эту жизнь. В Москву я вернусь, вероятно, в первой половине марта, может быть, около числа 15-го. Среди моих товарищей и сотрудников заметно желание вернуться поскорее. Их измучила непрерывная работа и оторванность от семей. Я должен был обратиться к ним с напоминанием, что Москва ожидает не нас, а хлеб от нас. Они восприняли эти слова и работают самоотверженно. Даже «специалисты» и те, насколько могут, напрягают силы. Мы сжились друг с другом… Я вижу, как здесь без комиссаров и специалисты становятся иными. Институт комиссаров у нас в НКПС уже изжил себя, и надо будет ликвидировать его поскорее.
Но довольно об этом.
Я живу теперь лихорадочно. Сплю плохо, все время беспокоят меня мысли – я ищу выхода, решения задач. Однако я здоров…
Ясику Дзержинскому
[Омск – Новониколаевск] 20 февраля 1922 г.
Дорогой мой Ясик!
Поезд везет меня из Омска в Новониколаевск, трясет, поэтому буквы моего письма становятся похожимы па твои. Они качаются в различные стороны и шлют тебе поцелуи и привет. Я чувствую себя хорошо – работы у меня много. Живу в вагоне, мне тепло, хотя морозы доходили до 40 градусов. Беленький шлет тебе привет… Не знаю еще, как скоро вернусь в Москву, не могу вернуться, пока не закончу работу, которую мне поручили сделать. А ты что делаешь? Хорошо ли учишься и играешь ли? Передай от меня привет Чесеку.[177] Поцелуй от меня маму 14 с половиной раз, а сам будь здоров. Целую тебя крепко. До свиданья.
Посылаю тебе газету «Сибирский Гудок» – там на 4-й странице есть задача[178] – решишь ли ее? Если не можешь, то попроси маму, чтобы она тебе помогла. Целую тебя.
