Резкие складки — и женские ресницы. На левом сапоге — каблук скошенный, не ошибешься. Кто он — русский, туркмен, скорей полукровка. Сколько лет? Какой судьбы? С чем пожаловал? Интересно. Но с этим разберемся не мы, есть люди, которые разберутся. Наше дело было задержать. Задержали. Не осрамились.

Начальник заставы сказал:

— Отдышимся маленько и передадим о задержании.

Я скинул лямки рации, спустил со спины окаянный железный ящик: «Володей своим имуществом, Будимир» — и снопом повалился на песок. Он не казался столь уж горячим, скорее теплый. И не жесткий он, скорее мягкий. Ничто не подымет с этого песка. Ничто? А необходимость? И подымешься как миленький. Но необходимости нет, валяйся, блаженствуй. Блаженство относительное: все во мне мелко дрожит, в груди колет, царапина и пендинка саднят, поташнивает, жажда сосет. А вообще жить можно.

Шаповаленко сказал, ни к кому не адресуясь:

— А шо, награды нам подкинут?

Отозвался Стернин:

— Обязательно и непременно. Медаль «За отличие в охране границы» гарантирую.

— Медаль?

— Аксакал жаждет ордена? По ордену Красной Звезды отвалят.

— Да ну? Не шуткуешь?

— Не до шуток, и я получу.

Стернини иронизирует над Шаповаленко, тот запинается от волнения. Но и впрямь: орден не орден, медаль не медаль, доброго слова достойны. Теперь есть о чем и Лиле написать. И пограничники не лыком шиты. Опишу? В пределах, дозволенных цензурой? Почитает?

Владимиров оглаживал овчарку, по ее телу перекатывались судороги. Нарушитель постанывал.

Начальник заставы сказал:

— Отдышались? Стернин, включайся в связь.

Бедняга радист. Мы валялись, он поднимался, ковылял к своему железному детищу.

— Включайся в связь.

— Есть, товарищ капитан, — ответил я бодро, а в душе — тихий ужас: встать?! Встать, когда изломан, изжеван, выжат, работает один язык — и то еле ворочаешь? Язык разбух, говоришь и прикусываешь. Раньше при еде прикусывал — торопился, Петя Шаповаленко зубоскалил в столовой: «Цэ потому, шо он як верста долгий». Петя Шаповаленко — животиком в небо, ботинки расшнуровал, змей не боится, он изволит отдыхать, Петя Шаповаленко, а ты? Встать, если отмерил километров шестьдесят. Долгов сказал: на все про все полсуток. Шестьдесят километров, полсуток?

Я подумал об этом — и поднялся. Поматывало, как упившегося сапожника. Сапожник, бывалыча, из забегаловки — и с катушек долой, я же устою. И сделаю, что требуется.

Подошел к рации, поставил поустойчивей. Из сумки вытащил колышки. Вогнал колышек в землю, гляжу: Рязанцев жмет — пособлять.

Я ему:

— Не суйся.

Он — свое. Настаиваешь — уступлю. Вогнали колышки.

Я принялся натягивать на них все сорок метров провода. Покуда натягивал антенну, Долгов и Шаповаленко обыскали задержанного: пачка десятирублевок, перехваченных резинкой, бумажник, обоймы к пистолету, складной нож, фляги — пустые, из воротника выпотрошили ампулу, для страховки. Когда брали, самоубийством не покончил. А ну надумает? И руки связаны — этак надежней.

Долгов присел на корточки, спросил у задержанного:

— Ваша фамилия? Имя? Цель перехода границы?

Нарушитель не отвечал, прикрыв глаза.

— В отряде разговорится, — сказал Долгов. — Да, Стернин: будешь сообщать о задержании, о моем ранении не распространяйся.

— Умолчать? Почему, товарищ капитан?

— Военная тайна. Шучу. А серьезно: взволнуются, начнут строить догадки. А рана пустяковая. Прилетим — увидят… Готов, Стернин?

— Так точно, товарищ капитан.

— Передавай. В 16.15 нарушитель задержан в квадрате 2541.

Рация вертолета работала на прием. Я сообщил об окончании преследования, о наших координатах. С воздуха ответили: молодцы, дожидайтесь, напоим, за водой слетали. Слышимость была плохая, аккумуляторы садились. Да больше и не надо. Рация вертолета продублирует мое сообщение на заставу, для начальника отряда, десяток минут — и вертолет будет здесь. Порядок в пограничных войсках!

Мы валялись, как боги. Для полноты блаженства недоставало Н2О, солоноватой каракумской водички, которая в данной ситуации слаще меда и желаннее армянского коньяка. Наваливалась сонливость. Забытье. Нереальность. Словно происходило не со мной, с кем-то. Со мной! С Будимиром Стерниным. Это я, Будимир Стернин, оказался не слабее, чем прочие. Узкоплечий, а выносливый. И не трусливей прочих: нужно было обезоруживать нарушителя — обезоруживал. То-то удивится наша гоп-компания, узнав про эту переделку, я расскажу, к чему скромничать. И я тоже удивится. Кидал твист, а тут ловил в пустыне нарушителя с бесшумным пистолетом.

Я назвал ее не Ийкой — Ийей, отметил это, и мне стало отчего-то приятно. В сущности, она неплохая девушка. Добрая. И неглупая, наблюдательная. В парке она сказала: «Ножницы садовника приложились, но ветки боярышника растут не по ранжиру, торчат по-разному, выше, ниже. Напоминают людей, их характеры». Я сказал: «Ты филозопка. Почеломкаем филозопку». Острил, острил. По любому поводу, в любых обстоятельствах. И не надоест же. Точно: Ийя — славная девушка. Жениться на ней? Вот будет трюк, Будимир Стернин опутается семейными узами. Разминдальничался. Увидел вертолет — слезки на глазках. Стыд и позор на мои седины. Не хватало, чтоб и сейчас, при появлении вертолета, рассиропился. Нет уж, не будет этого.

А что соскучился по Москве, по нашей компании, по Ийе — точно. Отслужить бы — и до дому, до хаты, в народное хозяйство. Отслужу! И объявят ежегодный сентябрьский приказ министра обороны, наименование приказа вызубрено назубок: «Об увольнении из Вооруженных Сил СССР военнослужащих, выслуживших установленные сроки службы, и об очередном призыве на действительную военную службу». Не коротко, но ясно. Нынче призывают салаг образца сорок шестого года, уже завезли на учебный. Я буду увольняться — придет сорок седьмой. Приходи, приходи, миленький!

А мы на поезд и в Москву. Туркмения — хорошо, а Москва — лучше. Пограничник — неплохо, но и слесарь — ничего. Сменим хлопчатобумажную гимнастерку на нейлоновую рубашку, панаму на беретик. И в часы «пик» я буду смешиваться в метро с толпой «зубил» и «карандашей»: работяги и чиновный люд. Приятна московская давка! При посадке стиснут, ребра трещат, отлично!

Я сказал Рязанцеву:

— Не сыграл в ящик, земляк? Живем?

— Живем, — сказал он. — Повторяешься, Будик.

— Повторенье — мать ученья, москвич. Москвич — звучит! Ты не находишь?

— Нахожу. Но я устал.

— Отдыхай, москвич. И хай жывэ ридна Москва!

Вертолет застрекотал, стремительно близился. На сей раз мы не орали «ура!», приподнялись на локтях, проследили, как машина покружила, развернулась, зависла опускаясь.

По-пьяному покачиваясь, мы подошли к вертолету. Дверца отворилась, спрыгнули капитаны, за ними лейтенант. Сапожки блестят, фуражечки с лакированным козырьком, щечки выбриты, не потные, чистенькие. Сыны неба. Аристократы. Пижоны. Стиляги.