признал. История была такая: Джеляль Салик написал об этом человеке в статье под названием «Я должен быть самим собой», которую впервые опубликовал много лет назад; в той статье и — позже —в других статьях Джеляль писал, как парикмахер пришел к нему в газету и задал вопросы, касающиеся Востока, нас и нашего будущего, вопросы глубокие, способные пролить свет на тайну; Джеляль на все эти вопросы дал шутливые ответы, причем в присутствии других людей. Парикмахер с возмущением увидел, что эти шутки, которые он принял как оскорбление, были использованы Джелялем в нескольких статьях. Когда спустя двадцать три года статью снова опубликовали под тем же названием и тем самым снова нанесли ему оскорбление, парикмахер не выдержал и решил отомстить журналисту (были здесь и другие причины). Осталось неизвестным, о каких других причинах, существование которых отрицал парикмахер, шла речь, но действия парикмахера, говоря языком полицейских и газет, были определены как «индивидуальный терроризм». Вскоре после этого в газетах была напечатана фотография измученного, усталого человека, на лице которого не было ни букв, ни смысла; быстро вынесли и утвердили приговор, и в назидание другим парикмахер был повешен; это произошло на рассвете, когда по улицам Стамбула бегают только собаки, не признающие комендантского часа.

В те дни дома я работал над статьей о горе Каф, а в контору ко мне приходили посетители, которые хотели поговорить о Джеляле. Я слушал их в каком-то полусне и ничем не мог им помочь, просто выслушивал их излияния. Экзальтированный учащийся лицея им. Имама Хатипа говорил, что из статей Джеляля о палачах убийца мог сделать вывод, что Джеляль на самом деле Даджал, и тогда, убив Джеляля, этот человек становился Махди, то есть ставил себя на место Его; портной из Нишанташи уверял, что шил для Джеляля исторические костюмы, я с трудом вспомнил, что именно его видел сидящим в мастерской в ту ночь, когда пропала Рюйя, — так смутно помнится фильм, увиденный много лет назад. Пришел Саим, стал просвещать меня на предмет богатства архива госбезопасности; пока он рассуждал о названии статьи «Я должен быть самим собой», ставшей причиной убийства, я унесся мыслями куда-то далеко-далеко и от себя, и от Сайма.

Некоторое время я полностью посвятил себя адвокатской практике, делам, которые вел. Я жил активной жизнью, нашел старых друзей, завел новых, проводил вечера в компаниях. Иногда я замечал, что облака над Стамбулом окрашены в необычный желтый или пепельный цвет, иногда видел знакомое, привычное, обычное небо. По ночам, написав на одном дыхании две-три статьи, как делал это Джеляль в свои лучшие годы, я вставал из-за стола, садился в кресло около телефона, вытягивал ноги на подставке и ждал, когда окружающие меня вещи превратятся в знаки другого мира. И тогда я чувствовал, как в глубине моей памяти шевелится какое-то воспоминание, оно как тень перебирается из одного сада памяти в другой и третий, и я в этот момент будто открывал и закрывал двери своего 'я' и постепенно превращался в другого человека, который мог бы встретиться с этой тенью и быть счастлив с ней; я ловил себя на том, что был готов заговорить голосом этого другого человека.

Я старался владеть собой, поменьше отдаваться воспоминаниям о Рюйе — они наваливались, как правило, в самое неподходящее время — и очень боялся, что меня может одолеть меланхолия. Два-три раза в неделю я вечерами ходил к тете Хале, после ужина кормил с Васыфом японских рыбок, но никогда не садился на край постели и не смотрел газетных вырезок (один раз все же посмотрел и увидел вырезку, где фотография Джеляля была напечатана вместо фотографии Эдуарда Робинсона; так я открыл, что они немного похожи, как дальние родственники). Когда становилось поздно, мой отец или тетя Сузан говорили, чтобы я поторопился и не опоздал домой — как будто меня там ждала больная Рюйя, — а я им отвечал: «Да, пойду, пока не наступил комендантский час». К дому Шехрикальп и нашему старому дому я никогда не ходил мимо лавки Алаад-дина, я шел окольным дальним путем по переулкам, стараясь не оказаться на тех улицах, где мы гуляли с Рюйей и по которым шли Рюйя и Джеляль, выйдя из кинотеатра «Конак». В результате я попадал в странные стамбульские переулки с фонарями, буквами, незнакомыми стенами, страшными слепыми домами, окна которых были задернуты темными занавесками. Плутание в темноте по незнакомым местам делало меня настолько другим человеком, что, когда я подходил к дому Шехрикальп уже после наступления комендантского часа и видел все еще висящий кусок материи, привязанный к решетке балкона на верхнем этаже, я с радостью воспринимал это как знак того, что Рюйя ждет меня дома. Увидев эту синюю тряпку, я неизменно вспоминал одну ночь в третий год нашей женитьбы: мы по-доброму разговаривали в тишине, как старые друзья, хорошо понимающие друг друга, и беседа не тонула в бездонном колодце равнодушия Рюйи. Открыл тему я, но заработало ее воображение, и мы вместе стали представлять, как проведем день вдвоем, когда нам будет по семьдесят три года.

Итак, нам по семьдесят три года, и зимним днем мы вместе идем по улицам Бейоглу. На сэкономленные деньги мы покупаем друг другу подарки: свитер или перчатки. На нас старые, тяжелые, сохраняющие наш запах пальто, к которым мы привыкли и потому любим. Мы идем бесцельно, просто разговариваем и равнодушно смотрим на витрины. Мы ругаем все подряд, жалуемся, что все переменилось, вспоминаем, насколько лучше была раньше одежда, витрины и люди. Причем мы прекрасно понимаем, что разговоры наши вызваны тем, что мы старые, что нам нечего ждать от будущего, но все равно ведем мы себя именно так. Мы покупаем килограмм засахаренных каштанов, тщательно следя, как их взвешивают и заворачивают. Потом на одной из улочек мы набредаем на старую книжную лавку, которую никогда раньше не видели, и поздравляем друг друга с этим удивленно и радостно. В лавке низкие цены, здесь продаются детективные романы, которые Рюйя не читала или забыла, что читала. Мы разгребаем книжные завалы, выбирая книги; старая кошка бродит среди книжных груд и мурлычет, а понятливая продавщица улыбается нам. Потом мы заходим в кондитерскую, радуясь, что книги, купленные так дешево, обеспечат Рюйю чтивом минимум на два месяца; за чаем у нас возникает маленькая ссора: поскольку нам по семьдесят три года, мы, как все люди этого возраста, ссоримся оттого, что все эти семьдесят с лишним лет жизни прошли впустую. Мы возвращаемся домой, разворачиваем пакеты, раздеваемся и, не стесняясь наших белых, дряблых тел, предаемся любви, поедая каштаны и запивая их сладким сиропом. Блеклый цвет наших старых, усталых тел похож на полупрозрачную кремовую белизну нашей кожи шестьдесят семь лет назад, когда мы только познакомились. Рюйя, у которой фантазия всегда была развита сильнее, чем у меня, сказала, что, занимаясь любовью, мы закурим сигареты и будем плакать. Я заговорил на эту тему, потому что знал, что в семьдесят три года Рюйя уже больше не будет тосковать по другим своим жизням и будет любить меня. А Стамбул, как понимают читатели, будет оставаться таким же бедным.

Иногда в старых коробках у Джеляля, среди вещей в моей конторе или в одной из комнат у тети Хале я все еще натыкался на какие-то старые вещи, не выброшенные лишь оттого, что я почему-то не обратил на них внимания. Фиолетовая пуговица от цветастого платья, которое было на ней в тот день, когда мы познакомились; «модные» очки с приподнятыми верхними краями: в шестидесятые годы они появились в европейских журналах на лицах богатых женщин, тогда же носила их и Рюйя, но месяцев через шесть перестала; маленькие черные шпильки: одной она обычно закалывала волосы, укладывая их обеими руками, а другую зажимала в уголке рта; крышка от деревянной коробочки, в которой она держала иголки и нитки и о пропаже которой сильно жалела; каким-то образом оказавшееся среди адвокатских дел дяди Мелиха задание по литературе: Рюйя с помощью энциклопедии сочинила рассказ о птице Симург, живущей на горе Каф, и приключениях тех, кто искал ее; написанный рукой Рюйи список покупок, которые я должен был сделать (соленый тунец, журнал «Бейяз пердэ», газ для зажигалки, шоколад с фундуком «Бонибон»); дерево, которое Рюйя нарисовала под руководством Дедушки; зеленый носок, один из тех, что я видел на ней, когда она девятнадцать лет назад садилась на взятый напрокат велосипед.

Перед тем как осторожно опустить эти предметы в мусорный ящик возле дома на улице Нишанташи и убежать, я несколько дней, иногда несколько недель, даже — да, да! — несколько месяцев, носил их в набитых всякой ерундой карманах, а когда, выбросив, уходил, всегда мечтал, что однажды эти грустные вещи вернутся ко мне вместе с воспоминаниями, так же как выступают из тьмы вещи в квартире Джеляля.

Сегодня мне от Рюйи остались только записки: мрачные, черные, совсем черные страницы. Тут записаны рассказы о палачах и сказка о Рюйе и Галипе, услышанные от Джеляля ночами, когда шел снег; я вспоминаю, что единственный способ для человека стать собой — это стать другим, заплутаться в историях другого; эти истории мне хотелось бы поместить рядом в черной книге, они напоминают мне о наших воспоминаниях и любовных историях и сказках, рассказанных нам другими, а еще напоминают о влюбленном, потерявшемся на улицах Стамбула, и человеке, забывшем смысл выражения своего лица и старающемся разгадать тайну; таким образом, я подхожу к концу своей книги, усердно занимаясь новой