увидят, что дело не идет на лад. Хлеба у них не станет больше, и надежда, связанная с тобой, станет улетучиваться. Они опять начнут терять веру в Книгу и в оба мира и снова погрузятся в глубокое уныние, безнравствен ность, духовную нищету, в которых недавно пребывали. Самое ужасное, что они станут сомневаться в тебе, ненавидеть тебя. Доносчики начнут испытывать угрызения совести перед теми, кого они с радостью сдали твоим палачам и мучителям; полицейские и тюремщики так устанут от бессмысленности своих занятий, что их не утешат ни имеющиеся у них новейшие орудия пыток, ни даруемая тобой надежда; они решат, что несчастные, висящие на виселицах, как гроздья винограда, зря были принесены в жертву. И в день Страшного суда ты увидишь, что они больше не верят ни тебе, ни историям, которые ты им рассказываешь; а когда не будет истории, в которую все верят сообща, у каждого появится своя история, каждый будет верить в нее и захочет ее рассказать. По заму соренным улицам многолюдных городов, по их грязным площадям, где никак не могут навести порядок, миллионы нищих будут бродить со своими рассказами, неся их гордо, как венец мучеников. И тогда в их глазах ты перестанешь быть Им: ты станешь Даджалом, а Даджал — тобой! И они захотят верить не твоим, а его, Даджала, рассказам. Я или кто — то вроде меня, вернувшийся с победой, станет Даджалом. И он скажет этим несчастным, что ты годами обманывал их, нес им не надежду, а ложь, что ты — не Он, а Даджал. Впрочем, возможно, в этом и не будет необходимости, потому что или сам Даджал, или какой-нибудь несчастный, убедившись, что ты много лет обманывал его, ночью на темной улице разрядит пистолет в твое бренное тело, которое прежде считалось неуязвимым для свинца. Вот так, из-за того, что ты долгие годы, давая им надежду, обманывал их, однажды ночью на грязной мостовой, к которой ты уже привык и даже начал любить ее, найдут твое мертвое тело.

Любовные истории в снежной ночи. Те, кто бродит с немощными в поисках историй и легенд.

Когда Галип вышел на проспект, часы показывали второй час ночи, но по улицам, покрытым снегом, все еще бродил народ. «На улице за английским консульством, — припомнил Галип, — есть одно заведение, открытое до утра, куда ходят не только провинциалы, приезжающие из Анатолии транжирить деньги, но и приличная публика!» Подобные сведения с иронией сообщали иллюстрированные журналы, которые любила рассматривать Рюйя.

Перед старинным зданием отеля «Токатлаян» Галип столкнулся с Искендером. Заметно было, что тот изрядно выпил. Оказывается, он показывал телевизионной группе Би-би-си Стамбул «Тысячи и одной ночи» (собаки у мусорных ящиков, торговцы наркотиками и коврами, пузатые танцовщицы, исполняющие танец живота, сводники и т. п. ). В кафе на окраине, куда он повел англичан, какой-то человек с портфелем затеял из-за чего-то ссору (не с ними), и полицейские уволокли его, а второй участник спора выпрыгнул в окно и удрал. После скандала сидеть в кафе больше не хочется, и они идут дальше искать приключений, Галип, если хочет, может к ним присоединиться. Они прошлись по Бейоглу, купили сигареты без фильтра для Искендера и отправились к дому, на котором была вывеска «Ночной клуб».

Галипа встретили шумно, но без особого интереса. Красивая англичанка с Би-би-си рассказывала историю. Оркестр умолк, выступал фокусник: он доставал из коробок коробки, а из них еще коробки. У ассистентки были кривые ноги, а внизу живота виднелся след кесарева сечения. Галип подумал, что такая женщина могла родить не ребенка, а только сонного кролика, вроде того, что она держала в руках.

Сидящие за столом по очереди рассказывали любовные истории. Искендер переводил рассказ англичанки. Галип внимательно вслушивался, пытаясь по выразительному лицу женщины угадать начало рассказа, которое он пропустил. Из того, что он услышал, было ясно, что какая-то женщина (Галип подумал, что это сама рассказчица) пыталась растолковать мужчине, с которым была знакома с девяти лет, смысл изображения на византийской монете, найденной водолазом на дне моря; мужчина, ослепленный любовью к женщине, никак не мог увидеть то, что видела она, но зато он сочинил любовные стихи. 'Таким образом, — перевел Искендер, — двоюродные брат и сестра поженились благодаря византийской монете, поднятой со дна моря водолазом. Женщина изменилась под воздействием волшебного лица, отчеканенного на монете. Но мужчина не заметил этого. И до конца жизни женщина жила в одиночестве в башне. (Галип подумал, что женщина бросила мужчину. ) Галипу показалось наигранным сочувствие к «человеческим» чувствам, которое изображали сидящие за столом. Он не ожидал, что все будут, как он, радоваться, что красивая женщина покинула никчемного мужчину. Но такой трагический конец истории «красивой» женщины был совершенно нелепым, и после завершающей, произнесенной с пафосом эффектной фразы наступило тягостное молчание.

Следующим рассказчиком был пожилой фотограф.

Лет тридцать назад в его маленькое ателье зашел слуга и пригласил мастера в один из домов, расположенных вдоль трамвайной линии в Шишли (Фешенебельный район в центре Стамбула). Отправляясь по указанному адресу, он терялся в догадках: почему для съемок развлечений богатых позвали именно его, работающего в ресторанах, а не кого-нибудь из его коллег, гораздо больше подходящих для подобного случая. Его встретила молодая красивая вдова и предложила хорошие деньги за то, что фотограф каждое утро будет приносить ей копии всех фотографий, которые отснимет в ночных ресторанах Бейоглу за ночь.

Фотограф принял предложение, ему было любопытно: он подумал, что за этим может стоять любовная история, и решил, насколько будет можно, последить за заказчицей-шатенкой с серо-голубыми глазами. Через два года работы на женщину он понял, что она не ищет конкретного мужчину, знакомого или увиденного на фотографии, — из сотен фотографий, которые он приносил ей по утрам, она отбирала понравившиеся, просила увеличить, каких-то мужчин просила сфотографировать в других позах, но это были совершенно не похожие друг на друга мужчины — ни по возрасту, ни по типу лица. Они «сотрудничали» несколько лет, это их сблизило, поскольку у них было что-то вроде общей тайны. Иногда женщина говорила фотографу: «Что ты мне приносишь фотографии этих людей с пустыми, бессмысленными глазами, какие они невыразительные!»

Но однажды на фотографии, где множество людей сидели за столом, она увидела среди бессмысленных лиц необычное, сияющее лицо и поняла, что ее поиски в течение одиннадцати лет не прошли даром. В ту же ночь фотограф снова сфотографировал крупным планом это удивительное молодое лицо, на котором читалось чистое, простое и откровенное — любовь. Они узнали, что человек, у которого было такое лицо, работал в Карагюмрюке (Район в европейской части Стамбула) часовым мастером в маленькой мастерской, ему было тридцать три года; на лице его, по словам женщины, явно читались буквы любви, но фотограф их не видел, и женщина гневно назвала его слепым. Следующие несколько дней женщина провела в волнении, как невеста, которой предстояли смотрины; она страдала, как влюбленная, знающая наперед, что обречена на неудачу; потом наступал момент, когда ей казалось, что брезжит свет надежды, и тогда она предавалась мечтам о возможном счастье. За неделю женщина украсила все стены дома сотнями фотографий часовщика, сделанных под разными предлогами.

Фотографу удалось сфотографировать часовщика с очень близкого расстояния. Но после этого часовой мастер вдруг пропал. Женщина буквально сходила с ума. Она отправила фотографа в Карагюмрюк, но мастера не было ни в мастерской, ни дома. Через неделю фотограф снова поехал в Карагюмрюк, и оказалось, что мастерская продается, а дома — никого. С того дня женщина не желала смотреть ни на какие фотографии, кроме фотографий часовщика. В тот год осень наступила рано, задули холодные ветры. Как-то фотограф приготовил очередную серию фотографий и утром пришел к женщине. Дверь открыл всегда не в меру любопытный привратник и сообщил, что госпожа куда-то уехала. Фотографу оставалось только, зная начало, домыслить конец этой истории.

Но настоящий конец он узнал через несколько лет из газетного заголовка: «Плеснула в лицо азотной кислотой!» Ревнивую женщину звали иначе, чем женщину из Шишли, она не подходила по возрасту и не была на нее похожа; муж, в лицо которого она плеснула азотную кислоту, был не часовым мастером, а прокурором небольшого городка в Центральной Анатолии. Ни одна из подробностей, приведенных в газете, не вязалась с мечтательной женщиной и красивым часовым мастером, но, прочитав слово «кислота», фотограф тотчас догадался, что речь идет именно о них; он понял, что много лет они были вместе, что они использовали его и устроили все эти игры для того, чтобы сбежать вдвоем. Увидев в тот же день в другой бульварной газете обожженное лицо часовщика, лишенное всякого выражения, он убедился, что прав в своих предположениях.

Фотограф понял, что его рассказ вызвал интерес зарубежных журналистов, оценен по достоинству, и,