Ольга Борисовна настойчиво добивалась:

— Товарищи, кто же назовет произведения?

— Ну вот, — сказал Мельников, подняв голову. — То так активно выступали, а то вдруг затихли.

Жогин бросил на него косой недружелюбный взгляд и, резко повернувшись, направился в вестибюль. Следом за ним вышел и замполит.

— Смущается народ, — сказал он, покручивая усы.

Полковник вдруг спросил:

— А что тут Мельников делает?

— Пришел со своими людьми, — ответил Григоренко. — Заботится.

— О ком?

— О солдатах.

— А может, о библиотекарше?

Замполит пожал плечами:

— Не думаю.

— Это плохо. Следовало бы думать.

Жогин многозначительно крякнул. По лицу его проползла чуть заметная усмешка.

Подбежал Сокольский с коричневой книжечкой. Вытянув острый подбородок, громко доложил:

— Есть устав, только строевой.

Полковник взял книжечку, перелистал несколько страниц, сказал, сурово посмотрев на Сокольского:

— Соберите этих метателей стрел в свободную комнату.

— Может, позже? — спросил Григоренко.

— Ничего, — пробасил Жогин. — Устав помнить будут.

Минут через пять солдаты уже сидели перед командиром полка. А он стоял у стола с раскрытым уставом и говорил строгим голосом:

— Ну, поразвлекались. Теперь займемся серьезным делом. Кто скажет, что называется строем?

Солдаты молчали.

Жогин обвел взглядом всех присутствующих, скомандовал:

— Рядовой Зозуля, встать!

Зозуля вытянулся, как в строю. Глаза светились, будто два кусочка чистого неба.

— Отвечайте, — сказал Жогин.

Солдат тихим, но уверенным голосом произнес:

— Строй — это установленное уставом размещение военнослужащих и подразделений для их, значит, совместных действий.

— Правильно, — подумав, сказал Жогин. — Только говорите без «это» и «значит». Поняли? Садитесь. Теперь, кто скажет, что такое колонна? Вот вы скажите, — показал он линейкой на сидевшего в первом ряду ефрейтора Груздева.

Высокий, длиннорукий, он стал отвечать и сбился. Попытался поправиться, снова запнулся посередине фразы.

— А кто скажет точно? — повысил голос Жогин. Несколько человек подняли руки. Полковник удовлетворенно кивнул и снова вытянул вперед линейку: — Вот вы, отвечайте!

Послушав, сказал:

— Хорошо. А теперь скажите, еще какие уставы есть в армии?

Руки подняли почти все присутствующие.

— Активно, — улыбнулся Григоренко.

У Жогина тоже лицо сделалось мягким, довольным. Не дожидаясь ответа, он полистал страницы строевого устава и задал новый вопрос:

— Что такое развернутый строй?

Солдаты становились все более активными. Каждому хотелось показать свои знания перед командиром полка и заслужить его похвалу. Одутловатое лицо Жогина даже раскраснелось от удовольствия. Он время от времени посматривал на Григоренко с ядовитым упреком: «Вот чем заниматься-то надо, а не детскими шарадами».

Минут двадцать Жогин задавал солдатам вопросы из строевого устава, а они отвечали на них четко и громко, как на занятиях. Потом, когда была подана команда расходиться и полковник остался наедине с замполитом, он торжествующе произнес:

— Как, Петр Сергеевич?

Григоренко вяло повел бровью и неопределенно шевельнул кончиками усов.

— Не нравится? — допытывался Жогин.

Замполит посмотрел ему в лицо:

— Разрешите откровенно?

— Ну понятно.

— Не нравится, — оказал Григоренко.

— Странно: политработнику не нравится воинский устав. Как это?

— Извините, Павел Афанасьевич. По уставу я живу с первого дня службы в армии. Каждое уставное требование считаю священным. Сам два месяца назад готовил и проводил вечер, посвященный воинским уставам, вот в этом клубе. Но сегодня у нас вечер отдыха.

— А какой толк солдату от пустого отдыха? — уже резко спросил Жогин.

— Солдат — человек, — как можно спокойнее сказал замполит. — В часы отдыха ему хочется заняться литературой, музыкой, ребусами.

— Вот, вот, — перебил его Жогин. — Солдату захочется водку пить...

— При чем тут водка?

— А как же — развлечение... Эх вы, политработники! Музыка, ребусы. Смешной народ. — Он ударил линейкой по сапогу и, словно боясь, чтобы не услышал кто-либо посторонний, сказал тихо: — Думать надо серьезно. Солдат есть солдат. Чем больше у него времени на всякие развлечения, тем чаще проступки.

Григоренко отрицательно покачал головой.

— Да, да, — продолжал Жогин. — У меня, батенька, опыт. Хочешь, чтобы дисциплина была, держи людей в кулаке, поблажек не давай. А вы — музыка, ребусы. Воевать, что ли, ребусами будете? — И, уже надев шапку, добавил с явной издевкой: — Был у меня один ребусник. Тоже любил доказывать...

Это его «тоже» показалось Григоренко острым, как нож. И все же он одержал себя, сказал без горячности:

— Послушайте, Павел Афанасьевич. Вот вы все о Травкине вспоминаете. А скажите, сами-то вы твердо уверены, что человек виноват?

Такого вопроса Жогин не ожидал, и потому лицо его сделалось сразу и удивленным и настороженным.

— Что значит сами? Здесь комиссия разбиралась. Даже следователь приезжал.

— Я знаю... — кивнул Григоренко. — В то время всякое бывало. А я тут на днях старые газеты в библиотеке просматривал. Статья мне его попалась о воспитательной работе в ротах. Прочитал с интересом. Думающий он человек, по-моему. И смелый.

— Смелый? — скривил губы Жогин. — С каких это пор у политработников игнорирование уставных требований смелостью называться стало?

— Я о статье, — заметил Григоренко.

— И я о статье, — сказал Жогин. — И сожалею, что вы не поняли ее второго смысла.

— Какого второго? Прочитать снизу вверх, что ли?

Жогин раздраженно блеснул глазами:

— Удивляет меня ваше легкомыслие, подполковник. Очень удивляет.

И, ничего больше не сказав, направился к выходу.