глаз.

— Много лет? — переспросил человек-тигр. — Как же так? Может быть, ты — информатор? Да-да, именно так: шпион?

В этот миг раздался вопль из дальнего угла камеры.

— Выйти, — завывал женский голос. — О Иисусе, я хочу выйти. Иисус Мария, мне нужно выйти, выйти, о Господи, Господи Иисусе!

Выглядящий весьма вульгарно волк просунул голову через ширму Саладина и торопливо обратился к мантикору.

— Охранцы скоро будут здесь, — зашипел он. — Это опять она, Стеклянная Берта.

— Стеклянная?… — поперхнулся Саладин.

— Её кожа превращена в стекло, — нетерпеливо объяснил мантикор, не зная, что выволок наружу страшнейший из Саладиновых кошмаров. — И эти изверги разбили ей всё что могли. Теперь она даже не может сходить в туалет.

Новый голос зашипел сквозь зелень ночи:

— Ради бога, дамочка! Ходите на грёбаное судно!

Волк оттащил мантикора в сторонку:

— Он с нами?

Мантикор пожал плечами:

— Он ещё не определился. Не может поверить собственным глазам, в этом его беда.

И они скрылись, лишь только раздался тяжёлый топот ботинок охранников.

На следующий день не обнаружилось ни малейшего следа доктора или Памелы, и Чамча запутался в череде пробуждений и снов, словно эти две формы существования воспринимались теперь не как две противоположности, но как состояния, постоянно перетекающие друг в друга, создавая при этом непрерывную череду бредовых ощущений… Он начал грезить о Королеве, о нежных занятиях любовью с Монархом. Она была телом Британии, олицетворением Государства, и он выбрал её, слился с нею; она была его Возлюбленной, луной его восторга.

Гиацинта явилась в назначенное время, чтобы ездить на нём и колотить, и он подчинился безо всякой суеты. Но, закончив, она шепнула ему на ухо:

— Вы с остальными? — и он понял, что она тоже вовлечена в большой заговор.

— Если с ними вы, — услышал он собственные слова, — тогда можете включать и меня.

Она кивнула, выглядя довольной. Чамча почувствовал наполняющее его тепло и подивился чрезвычайному изяществу маленьких, но крепких кулачков физиотерапевта; но в этот момент раздался крик с той стороны, где находился слепой:

— Моя палка, я потерял свою палку.

— Бедный старый негодник, — молвила Гиацинта и, спрыгнув с Чамчи, ринулась к слепцу, подняла упавшую палку, вручила её владельцу и вернулась к Саладину. — Теперь, — сказала она, — я увижусь с вами после полудня; всё в порядке, какие-нибудь проблемы?

Он хотел, чтобы она осталась, но она спешила:

— Я занятая женщина, мистер Чамча. Занимаюсь делами, присматриваю за людьми.

Когда она ушла, он лёг на спину и улыбнулся впервые за долгое время. Вряд ли его метаморфозы продолжаются до сих пор, поскольку его действительно развлекали романтичные мысли о чёрной женщине; и прежде, чем он успел обдумать такие сложные вещи, слепой сосед заговорил снова.

— Я заметил вас, — услышал Чамча его слова, — я заметил вас и оценил Вашу доброту и внимание. — Саладин понял, что он беседует с пустым местом, где, как ему казалось, до сих пор стоит физиотерапевт. — Я не тот человек, который забывает доброту. Когда-нибудь, возможно, я смогу отплатить вам за это, но пока, пожалуйста, знайте, что я помню это и благодарен вам…

У Чамчи не нашлось храбрости сообщить: её там нет, старик, она давно ушла. Он слушал несчастного, пока слепец не спросил у тонкого воздуха:

— Смею надеяться, вы тоже будете вспоминать меня? Немножко? При случае? — Затем наступила тишина; сухой смех; шорох койки, в которой садятся тяжело, внезапно. И, наконец, после невыносимой паузы, глубоко: — О, — проревел солист, — о, столько страданий моему телу!..

Мы стремимся к высотам, но наша природа предаёт нас, думал Чамча; клоуны в поисках короны [474]. Горечь одолела его. Прежде я был легче, счастливее, теплее. Теперь чёрная вода течёт по моим венам.

По-прежнему никакой Памелы. Какого чёрта. Этой ночью он сказал мантикору и волку, что он с ними, всей душой.

Великий побег [475] случился несколько ночей спустя, когда лёгкие Саладина стараниями мисс Гиацинты Филлипс почти освободились от слизи. Оно оказалось хорошо организованным и на диво крупномасштабным мероприятием, охватившим не только обитателей санатория, но и detenue[*], как назвал их мантикор, содержащихся за проволочными заборами в расположенном поблизости Центре Задержания. Не будучи великим стратегом эвакуации, Чамча, как был проинструктирован, просто ожидал возле постели, пока Гиацинта не принесла ему весточку, а затем они покинули эту кошмарную камеру и выбрались к ясности холодного, залитого лунным светом неба, связав и заткнув кляпами рты нескольких человек: своих прежних сторожей. И было множество тёмных фигур, бегущих сквозь сверкающую ночь, и Чамча то и дело бросал взгляды на тварей, которых никогда прежде не мог вообразить: на мужчин и женщин, бывших также наполовину растениями или гигантскими насекомыми, или даже, случалось, сделанных частично из кирпича или камня; на мужчин с носорожьими рогами вместо человеческих носов и женщин с шеями столь же длинными, как у жирафа. Чудовища мчались быстро и молча к краю территории Центра Задержания, где мантикор и другие острозубые мутанты прогрызали большие отверстия в сетке забора, а затем, вырвавшись на свободу, они разбегались своими дорогами, без надежды, но и без стыда. Саладин Чамча и Гиацинта Филлипс бежали рядом, его козьи копыта цокали по мостовой: на восток, сказала она ему, и он услышал, что его собственные шаги сменили звон в ушах, на восток восток восток — они бежали по узким дорогам в центр Лондона.

Нервин Джоши стал любовником Памелы Чамчи в ту ночь, когда она узнала о смерти мужа при взрыве «Бостана». По чистой случайности именно он ответил на телефонный звонок и потому узнал голос Саладина, своего старого друга по колледжу, заговорившего из могилы посреди ночи, произнеся пять гномьих словечек: извините, простите, пожалуйста, ошибся номером, — заговорившего, к тому же, меньше чем через два часа после того, как Нервин и Памела превратились, при помощи пары бутылок виски, в двуспинного зверя [476], — и это привело его в состояние напряжения. «Кто это?» — спросила, перевернувшись на спину, Памела, как следует не проснувшаяся, со слипшимися ото сна глазами, и он решил ответить: «Сопели в трубку [477], не волнуйся», — и всё было весьма неплохо, разве что теперь ему пришлось беспокоиться одному, сидя в кровати голышом и посасывая для комфорта, по своему обыкновению, большой палец правой руки.

Он был скромной персоной с покатыми плечами и огромной вместимостью для нервозных волнений, подчёркнутой его бледным, влажноглазым лицом; его тонкие волосы — всё ещё совершенно чёрные и вьющиеся — столь часто ерошились его исступлёнными руками, что более почти не требовали заботы щёток или гребёнок, но знали каждый свой путь и давали своему обладателю бесконечный простор для поздних побудок и спешки; и его привлекательно высокое, застенчивое и самоуничижительное, но также отрывистое и возбуждённое хихиканье; всё это позволило превратить его имя, Мервин, в это Нервин[478],