«бдительность», и «наблюдательность». Констеблей юных опыт уместен чрезвычайно, декламировал Штейн: Следите за толпой — не за игрой.

— Вечная бдительность — вот цена «свободы» [458], — провозгласил он.

— Ээк, — кряхтел Чамча, неспособный избежать перебивания. — Аарх, ууухх, ойоо.

Спустя некоторое время любопытство отделения перепало на Саладина. У того не оставалось уже ни идей о времени их путешествия на «воронке» в этой тяжкой утрате благодати, ни смелости в предположениях о близости конечного пункта назначения, несмотря на то, что шум в его ушах постепенно становился громче: эти призрачные бабушкины шаги, элёэн, дэоэн, Лондон. Удары, дождём льющиеся на него, воспринимались теперь мягкими, будто ласки любовницы; гротескное зрелище собственных телесных метаморфоз более не ужасало его; даже недавние шарики козьих экскрементов не смогли взбудоражить его оскорблённый желудок. Замерев, он погрузился в свой крохотный мирок, пытаясь стать всё меньше и меньше и надеясь, что в конечном итоге ему удастся исчезнуть совсем и таким путём восстановить утраченную свободу.

Разговор о методах наблюдения воссоединил иммиграционных офицеров и полисменов, исцеляя разрыв, причинённый словами пуританского порицания Джока Штейна. Чамча, насекомое на полу фургона, слышал — словно через телефонный скремблер [459] — далёкие голоса своих похитителей, охотно обсуждающих потребность в увеличении количества видеооборудования на общественных мероприятиях, выгоды от компьютеризированной информации и, что казалось полным противоречием, эффективность размещения особенно богатой смеси в кормушках полицейских лошадей в ночь перед большим матчем, поскольку лошадиные желудочные расстройства вели к потокам дерьма, льющимся на демонстрантов, что всегда призывало их к насилию, вот тогда-то мы можем действительно оказаться среди них, а это не так-то просто. Неспособный найти путь для соединения этой вселенной мыльных опер, спортновостей, плащей и кинжалов вместе в какое-либо распознаваемое целое, Чамча закрыл уши на весь этот трёп и слушал шаги в своей голове.

Тут в его сознании что-то щёлкнуло.

— Запросите Компьютер!

Трое иммиграционных офицеров и пятеро полицейских затихли, когда вонючая тварь уселась и заорала на них.

— Что это? — спросил самый молодой полицейский — один из сторонников Тоттнема, ибо случилось — невероятное. — Надавать ему, что ли, ещё пенделей?

— Моё имя — Салахуддин Чамчавала, профессиональный псевдоним — Саладин Чамча, — промямлил полукозел. — Я являюсь членом Гильдии Актёров, Ассоциации Автомобилистов и Гаррик-клуба [460]. Регистрационный номер моего автомобиля — такитак. Запросите Компьютер. Пожалуйста.

— Что за козлячьи шуточки [461]? — спросил один из ливерпульских болельщиков, но голос его тоже звучал неуверенно. — Взгляни на себя. Ты — грёбаный неотёсанный Паки. Сальный-кто [462]? Что это ещё за имя для англичанииа?

Чамча обнаружил где-то в себе остатки гнева.

— А как же у них? — требовательно проговорил он, мотнув головой в сторону офицеров по делам иммигрантов. — Их имена, по-моему, тоже звучат не слишком по англо-саксонски.

На мгновение показалось, что сейчас они все набросятся на него и разорвут на части за такое безрассудство, но резкий череполикий офицер Новак всего лишь влепил ему несколько пощёчин, отвечая:

— Я — из Вэйбриджа [463], ты, манда. Обрати внимание: из Вэйбриджа, где обычно жили грёбаные битлы.

Штейн сказал:

— Лучше проверить его.

Через три с половиной минуты «воронок» остановился, и три иммиграционных офицера, пять констеблей и один полицейский водитель провели кризисную конференцию — что за прелестный рассол! — и Чамча отметил, что в своём новом настроении все девять стали выглядеть одинаково, демонстрируя равенство и идентичность своих опасений и напряжённости. А незадолго до этого он сообразил, что запрос Полицейского Национального Компьютера, который быстро идентифицировал бы его как британского подданного первого класса, не улучшит его положения, но создаст для него, если такое возможно, большую опасность, чем прежде.

— Мы можем сказать, — предложил один из девяти, — что он лежал без сознания на пляже.

— Не сработает, — поступил ответ, — из-за старой леди и второго чудика.

— Тогда он мешал аресту и оказал сопротивление и пострадал в последующей драке.

— Или старая кошёлка твердила га-га, лишённые всякого смысла, а второй неизвестный парень ничего не говорил, а что до нашего недоразумения, вы только гляньте на этого малокровного, он ведь похож на самого дьявола, что мы, думаете, ещё могли предположить?

— И затем он встал и ринулся на нас, так что мы могли сделать, во всей справедливости, спрошу я вас, Ваша честь, но мы предоставили ему необходимую медицинскую помощь в Центре Задержания, с надлежащей заботой, сопровождаемой наблюдением и опросом, используя презумпцию невиновности в качестве нашего руководящего принципа; вы хотите чего-то в таком духе?

— Это — девять против одного, но старая кляча и второй тип играют на руку этому придурку.

— Смотрите, мы можем дополнить нашу историю позже, первым делом нам надо сказать о том, что мы нашли его бесчувственным.

— Верно.

Чамча пробудился на больничной койке с зелёной слизью, вытекающей из лёгких. Кости ныли, словно кто-то надолго поместил его в холодильник. Он закашлялся, а когда приступ закончился девятнадцать с половиной минут спустя, упал обратно в поверхностный, болезненный сон, необходимый для любого аспекта его действительного местонахождения. Когда он выплыл из забытья, дружелюбное женское лицо взирало на него сверху, успокаивающе улыбаясь.

— С вами всё будет прекрасно, — молвила женщина, поглаживая его плечо. — Слизистая пневмония — всё, что вы получили.

Она представилась как его физиотерапевт, Гиацинта [464] Филлипс. И добавила:

— Я никогда не сужу о человеке по внешности. Нет, сэр. Не думайте, что я так поступаю.

Сказав это, она перекатила его в сторону, приставила маленькую картонную коробочку к его губам, подтянула белый халат, сняла туфли и атлетически вскочила на койку, чтобы усесться на нём верхом, словно он был лошадью, на которой она собиралась проскакать весь мир, и задвинула ширму, за которой, казалось, проносились непрерывно меняющиеся пейзажи.

— Распоряжение доктора, — объяснила она. — Тридцатиминутные сеансы, два раза в день.

Без дальнейших преамбул она принялась оживлённо колотить середину его спины несильно сжатыми, но, несомненно, опытными кулачками.

Для бедного Саладина, совсем недавно битого в полицейском фургоне, это новое нападение оказалось последней каплей. Он начал отбиваться под обстрелом её кулаков, громко крича:

— Оставьте меня в покое; кто-нибудь связался с моей женой?

Усилие, потраченное на крик, вызвало повторный приступ кашля, продолжавшийся семнадцать минут сорок пять секунд, и он схлопотал выговор от своего физиотерапевта, Гиацинты.

— Вы тратите моё время, — сказала она. — Я уже должна была перейти к более лёгким процедурам, а вместо этого мне приходится начинать всё заново. Вы будете вести себя прилично или нет?

Она осталась на койке, сотрясая её, прыгая вверх и вниз на его истерзанном теле, подобно участнику родео, вцепившемуся в круп в ожидании восьмисекундного сигнала