изменилась, сместившись на милю или больше в море, оставляя первый норманнский сторожевой замок вдали от воды, окружив его ныне болотистыми землями, всевозможно сокрушавшими сыростью и болотной лихорадкой бедноту, проживающую там со своими немногочисленными пожитками. Она, старая леди, видела замок погибшей рыбой, преданной древним отливом; морским чудовищем, окаменевшим от времени [373]. Девятьсот лет! Девять столетий назад норманнский флот проплыл прямо сквозь дом этой английской леди. В ясные ночи, когда луна была полна, она ожидала возвращения своего сияющего призрака.

Лучшее место обзора: их приход, заверяла она себя — трибунное зрелище. Повторение стало комфортом её старины; затасканные фразы, незавершённые дела, трибунные зрелища сделали её чувства твёрдыми, неизменными, семпитернальными [§]; вместо творения трещин и пустоты она познавала собственное бытие.

— Когда встаёт полная луна, и тьма перед рассветом, тогда — их время. Вздымаются паруса, плещут вёсла, и сам Вильгельм Завоеватель на носу флагмана [374], плывущего по берегу между присоской деревянного волнореза и несколькими вздыбленными вёслами.

— О, я многое повидала в своё время, всегда был мне дар, видение фантома.

— Завоеватель в своём остроносом металлическом шлеме проходит сквозь её переднюю дверь, скользя между кулинарными шкафчиками и диванами с ажурными салфеточками, словно эхо, слабо звучащее в этом доме воспоминаний и тоски; затем — тишина; как в могиле.

— Однажды, девочка с Батального холма [375], — любила повторять она, всегда в одних и тех же отполированных временем словах, — однажды, одинокий ребёнок, я оказалась — совершенно внезапно и до странности бессмысленно — в самой гуще войны. Кистени, булавы, пики. Льняно-саксонские парни, зарезанные в своей сладкой юности. Гарольд Стрелоглазый [376] и Вильгельм с полным песка ртом. Да, вечный дар, призрачный образ.

История дня, когда перед маленькой Розой предстало видение битвы при Гастингсе [377], стала для старухи одним из поворотных пунктов, определивших её дальнейшую жизнь, хотя она рассказывалась так часто, что никто, даже сама рассказчица, не смог бы уверенно присягнуть, что в ней было правдой. Я жду их иногда с нетерпением, делилась Роза своими заветными мыслями. Les beaux jours[*]: прекрасные, мёртвые дни. Она снова прикрыла свои углубившиеся в воспоминания глаза. А когда открыла их, то увидела внизу, у кромки воды, без всякого сомнения, начало некоего движения.

Вот что молвила она громко в своём волнении:

— Не могу поверить!

— Это неправда!

— Он не может быть здесь!

На дрожащих ногах, со сдавленной грудью пошла Роза за шляпой, плащом, клюкой. Пока, на зимнем морском берегу, Джабраил Фаришта пробуждался со ртом, полным — нет, не песка.

Снега.

Тьфу!

Джабраил сплюнул; подскочил, будто отброшенный отхарканной слизью; пожелал Чамче — как уже сообщалось — счастливого дня возрождения; и принялся выбивать снег из промокших фиолетовых рукавов.

— Боже, яар, — завопил он, прыгая с ноги на ногу, — неудивительно, что у этих людей сердца поросли проклятым льдом!

Вскоре, однако, чистое восхищение таким количеством снега вокруг легко преодолело его изначальный цинизм — ибо он был человеком тропиков, — и он поскакал, мрачный и мокрый, делать снежки и швырять их в своего хмурого компаньона, лепить снеговика и петь дикого, агрессивного исполнения песенку «Динь-динь-дон, динь-динь-дон, льётся чудный звон» [378]. Первый проблеск света появился в небе, и на этом уютном морском берегу танцевал Люцифер, утренняя звезда [379].

Его дыхание — об этом следует упомянуть — неведомым образом утратило свой прежний запах…

— Пойдём, бэби, — орал неукротимый Джабраил, в чьём поведении читатель может не без оснований почувствовать безумные, выворачивающие эффекты его недавнего падения. — Проснись и пой! Возьмём это место штурмом.

Вернувшись снова в море, чтобы смыть плохие воспоминания и освободить место для дальнейших событий, жадный, как всегда, до новизны, он воткнул бы (будь у него хоть один) флаг, требуя названия для этой чёрт-знает-какой белой страны, его новооткрытой земли.

— Вилкин, — просил он, — шевелись, баба, или ты — проклятый мертвец?

Произнесение этого привело говорившего в чувства (или, по крайней мере, приблизило его к ним). Он склонился над обессиленной фигурой второго, не смея прикоснуться.

— Не теперь, старина Чамч [380], — взмолился он. — Не тогда, когда мы прибыли.

Саладин: не мёртвый, но плачущий. Слёзы потрясения замерзают у него на лице. И всё тело его покрыто дивной ледяной коркой, гладкой, как стекло, будто сбылся его дурацкий сон. В миазмах [381] полубессознательного состояния, вызванного переохлаждением тела, им овладел кошмар растрескивания, видение собственной крови, пузырящейся из ледяных пробоин, собственной плоти, осыпающейся черепками. Он был полон вопросов: так всё было именно так, я имею в виду, с вашим рукомашеством, и затем вода, вы же не хотите сказать мне, что мы действительно, как в кино, где Чарлтон Хестон [382] простирал свой посох, что мы смогли, через пол-океана, этого никогда не было, не могло быть, но если не так, то как, или мы неким образом добирались под водой, сопровождаемые русалками, море проходило сквозь нас, будто мы были рыбами или призраками, что в этом правда, да или нет, я должен знать, чтобы… но когда глаза его открылись, вопросы приобрели неясность сновидений, так что он не мог более их схватывать, хвосты их щёлкнули перед ним и исчезли, как плавник субмарины. Он посмотрел на небо и заметил, что оно было совершенно неправильного цвета: кроваво-оранжевое, испещрённое зелёным, — а снег был синим, словно чернила. Он с трудом моргнул, но цвета отказались изменяться, создавая впечатление, что он упал с неба в некую неправильность, в некое другое место, не в Англию или, возможно, в не-Англию: в некую поддельную зону, гнилой городок, искажённую страну. Может быть, размышлял он кратко: Ад? Нет, нет, заверил он себя, ибо бессознательное состояние угрожало, этого не может быть, ещё нет, ты всё же не мёртв; но это смерть.

Хорошо; тогда: транзитный зал.

Его пробрала дрожь; вибрация стала настолько интенсивной, что ему пришло в голову, что он мог бы разбиться от напряжения, подобно, подобно… самолёту.

Тогда не существовало бы ничего. Он находился бы в пустоте, и если бы ему суждено было выжить, ему пришлось бы строить всё из ничего, пришлось бы изобретать землю под своими ногами прежде, чем он сможет сделать хоть шаг, но поскольку сейчас у него не было никакой потребности волноваться о таких вопросах, перед ним оказалось неизбежное: высокая, костлявая фигура Смерти в широкополой соломенной шляпе, с тёмным плащом, развевающемся на ветру. Смерть, опирающаяся на трость с серебряным набалдашником, носящая коричнево-зелёные веллингтоновские ботинки [383].

— Что, спрашивается, вы здесь делаете? — хотела знать Смерть. — Это — частная собственность. Есть свидетельство, — произнёс женский голос, немного дрожащий и более чем немного взволнованный.

Несколько мгновений спустя Смерть склонилась над ним — чтобы поцеловать