— Не будь дураком. — И затем, передёрнув плечами, смягчается: — Вчера вечером я гуляла по улицам города, в маске, чтобы взглянуть на празднества, и обо что же я споткнулась, если не о твоё бесчувственное тело? Будто пьяница в канаве, Махунд. Я послала слуг за носилками и доставила тебя домой. Скажи спасибо.

— Спасибо.

— Не думаю, что тебя узнали, — говорит она. — Иначе, наверное, тебя бы убили. Ты знаешь, что творилось в городе вчера вечером. Многие переусердствовали. Мои собственные братья до сих пор не вернулись домой.

Она возвращается к нему теперь — его дикая, мучительная прогулка по продажному городу, созерцание душ, которые он намеревался спасти, взгляды на изображения симургов, маски чертей, бегемотов и гиппогрифов [365]. Усталость того долгого дня, в который он спустился с Конусной горы, явился в город, подвергся напряжению событий в поэтическом шатре, — и после — гнев учеников, сомнения, — всё это сокрушило его.

— Я потерял сознание, — вспоминает он.

Она подходит и присаживается к нему на кровать, протягивает палец, отыскивает зазор между полами его халата, поглаживает его грудь.

— Потерял сознание, — мурлычет она. — Это слабость, Махунд. Ты становишься слабым?

Она кладёт ласкающий палец на его губы прежде, чем он успевает ответить.

— Не говори ничего, Махунд. Я — жена Гранди, и никто из нас тебе не друг. Но муж мой — слабак. В Джахильи все думают, что он хитёр, но я знаю лучше. Он знает, что я беру любовников, но ничего не делает с этим, потому что храмы находятся на попечении моего семейства. Лат, Уззы, Манат. Эти мечети — могу ли я их так называть? — твоих новых ангелов.

Она предлагает ему дынные кубики с блюда, пытается кормить его с рук. Он не позволяет класть себе фрукты в рот, берёт кусочки своей рукой, ест. Она продолжает:

— Моим последним любовником был мальчик, Ваал. — Она замечает ожесточение на его лице. — Да, — сообщает она довольно. — Я слышала, он добрался до твоей шкуры. Но он не имеет значения. Ни он, ни Абу Симбел тебе не ровня. Только я.

— Мне надо идти, — говорит он.

— Вскорости, — отвечает она, возвращаясь к окну.

По всему периметру города сворачивают шатры, длинные вереницы верблюдов готовятся к отбытию, колонны телег уже потянулись вдаль через пустыню; карнавал закончен. Она вновь поворачивается к нему.

— Я тебе ровня, — повторяет она, — но и твоя противоположность. Я не хочу, чтобы ты становился слабым. Ты не должен был делать то, что ты сделал.

— Но ты получишь прибыль, — отвечает горько Махунд. — Доходам твоего храма больше ничто не угрожает.

— Ты упускаешь суть, — произносит она мягко, приближаясь к нему, придвигая своё лицо к нему вплотную. — Если ты — для Аллаха, то я — для Ал-Лат. А она не верит твоему Богу, когда тот признаёт её. Её противостояние ему непримиримо, безвозвратно, всепоглощающе. Война между нами не может окончиться перемирием. И каким перемирием! Твой покровительственный, снисходительный господь. Ал- Лат не имеет ни малейшего желания быть его дочерью. Она ровня ему, как и я тебе. Спроси Ваала: он знает её. Потому что он знает меня.

— Значит, Гранди изменит своему обязательству, — констатирует Махунд.

— Кто знает? — усмехается Хинд. — Он и сам себя не знает. Ему нужно взвесить шансы. Слабак, как я тебе и сказала. Но ты знаешь, что я говорю правду. Между Аллахом и Тремя не может быть мира. Я не хочу этого. Я хочу войны. До смерти; это — моя суть. А какова твоя?

— Ты — песок, а я — вода, — говорит Пророк. — Вода смоет песок.

— А пустыня впитывает воду, — отвечает ему Хинд. — Посмотри вокруг.

Вскоре после его ухода раненые мужчины являются во дворец Гранди, чтобы, собравшись с мужеством, сообщить Хинд, что старый Хамза убил её братьев. Но к тому времени Посланника и след простыл; он снова медленно движется к Конусной горе.

Когда Джабраил утомлён, он готов убить свою мать, давшую ему это чертовски глупое прозвище, ангел, что за слово, он умоляет — что? кого? — чтобы его избавили от этого грезящего города осыпающихся песочных замков и львов с трёхрядными зубами, довольно омывать сердца пророкам или зачитывать наставления или сулить райские кущи, хватит с нас откровений, finito [†], кхаттам-шуд[‡]. Вот чего алчет он с нетерпением: чёрного, лишённого сновидений сна. Грёбаные сновидения, причина всех несчастий рода людского, как и кино, если бы я был Богом, я бы полностью вырезал воображение из людей, и тогда, быть может, бедные ублюдки вроде меня смогли бы славно выспаться ночью. Борясь со сном, он заставляет свои глаза оставаться открытыми, немигающими, покуда зрительный пурпур не исчезает с сетчатки и не дарит ему слепоту, но лишь человеческую; в конце концов он падает в кроличью нору, и вот он снова в Стране Чудес, на горе, и бизнесмен просыпается, и опять его желания, его нужды берутся за дело, теперь не на моём языке и не в моих словах, а целиком в моём теле; он умаляет меня до своего собственного размера и затягивает меня в себя, его гравитационное поле невероятно, мощное, как у чёртовой мегазвезды… а затем Джабраил и Пророк борются, обнажённые, многократно перекатываясь по пещере дивного белого песка, вздымающегося вокруг подобно завесе. Как будто он изучает меня, ищет меня, как будто это я подвергаюсь проверке.

В пещере, в пятистах футах от вершины Конусной горы, Махунд борется с архангелом, швыряя его из стороны в сторону, и, уверяю вас, он проникает везде, его язык в моём ухе его кулак вокруг моих яиц, никогда не было в нём человека столь яростного, он хочет хочет знать он хочет ЗНАТЬ а мне нечего ему сообщить, физически он вдвое выносливее меня и в четыре раза опытнее, минимум, мы может быть оба научились сами много слушали много плакаливидели но он даже лучший слушатель чем я; и вот мы катаемся пинаемся царапаемся, он пытается порезать меня но конечно моя кожа остаётся гладкой как задница младенца, ты не можешь удержать ангела чёртовыми колючками, ты не можешь ушибить его камнем. И у них есть зрители, есть джинны и ифриты, и всевозможные призраки уселись на валунах и наблюдают за борьбой, а в небе — три крылатых существа, подобных цаплям или лебедям или всего лишь женщинам, в зависимости от хитросплетений света… Махунд замирает. Он сдаётся.

После битвы, длившейся часы или даже недели, Махунд распластан под ангелом, этого он и хотел, это его воля наполняла меня и давала мне силы подавить его, ибо архангелы не могут потерпеть поражение в таких схватках, это было бы неправильно, только бесы побиваются в подобных обстоятельствах, и в тот момент, когда я оказался сверху, он заплакал от радости, а затем провёл свою старую уловку, заставляя мой рот открыться и вынудив голос, Голос, излиться из меня снова, заставив излиться на него целиком, подобно блевоте.

В конце своего состязания по борьбе с архангелом Джабраилом [366] Пророк Махунд впадает в привычный, истощённый, послеоткровенческий сон, но на этот раз он оживает быстрее, чем обычно. Когда он приходит в чувства в этой высокой глуши, поблизости не видно никого, никакие крылатые существа не сидят на скалах, и он вскакивает на ноги, обуянный безотлагательностью своих новостей.

— Это был Дьявол, — сообщает он громко пустому воздуху, голосом обращая высказанное в истину. — В прошлый раз, то был Шайтан.

Вот что услышал он в своём внимании: что его надули, что Дьявол явился к нему в облике архангела, и потому стихи, которые запомнил он — те, что рассказал он в шатре поэтов, — были не реальностью, но её дьявольской противоположностью, не божественными, но сатанинскими. Он возвращается в город как можно скорее, дабы стереть мерзкие стихи, густо разящие углём и серой, вырвать их из записей раз и навсегда, чтобы они выжили разве что в паре не заслуживающих доверия сборников старых преданий и ортодоксальные переводчики отказались бы их