товарищей; он подошёл к телефону и вырвал его из стены.

По прошествии бессчётного количества дней ему пришло в голову, что он истощал до смерти, ибо тело его источало тяжёлый запах средства для удаления маникюрного лака; но, поскольку он не испытывал ни голода, ни жажды, он решил, что нет никакого смысла искать пищу. Для чего? Намного лучше качаться в этом кресле, и не думать, не думать, не думать.

Прошлым вечером он услышал шум, словно гигант вытаптывал лес под ногами, и почуял зловоние, словно от пердения гиганта; и тогда он понял, что древо горит. Он поднялся с кресла и неровным шагом поплёлся к саду, чтобы взглянуть на пожар, пламя которого пожирало истории, воспоминания, генеалогии, очищая землю и приближаясь к нему, чтобы подарить освобождение; — ибо ветер нёс огонь к основанию особняка, и теперь очень скоро, очень скоро настанет его очередь. Он увидел, как древо распалось на тысячу осколков, и ствол разорвался, как сердце; тогда он отвернулся и, пошатываясь, направился в сад — туда, где Айша когда-то поймала его взор; — а затем почувствовал, как медлительность накатывается на него — великая тяжесть [1374], — и присел в пыли увядания. Прежде, чем глаза его сомкнулись, он ощутил что-то, щекочущее его губы, и увидел маленькую стайку бабочек, стремящихся войти к нему в рот. Затем море нахлынуло на него, и он очутился в воде возле Айши, чудесно проступающей из тела его жены…

— Откройся, — плакала он. — Откройся широко!

Щупальца света текли из её пупка, и он рубил их, рубил ребром ладонями.

— Откройся, — кричала она. — Ты прошёл так далеко, теперь заверши начатое.

Как он мог слышать её голос?

Они были под водой, потерявшиеся в рёве моря, но он мог явственно слышать её [1375], все они могли слышать её: этот голос, подобный колоколу.

— Откройся, — сказала она.

Он закрылся.

Он был крепостью с лязгающими воротами.

Он тонул.

Она тонула тоже. Он видел, как вода наполняет её рот, слышал, как она булькает в её лёгких. И тогда что-то в нём воспротивилось этому, сделав другой выбор, и в тот момент, когда самая суть его сердца треснула и распалась, он открылся.

Тело его раскололось от кадыка до чресел, чтобы она смогла достичь его глубин, и тогда она открылась, и все они, и в самый миг их открытия воды разделились, и они пошли в Мекку по ложу Аравийского моря [1376].

Через восемнадцать месяцев после сердечного приступа Саладин Чамча снова поднялся в воздух в ответ на телеграфное известие, что его отец на последней стадии множественной миеломы [1377] — системного рака костного мозга, который был «сто процентов фатальным», как несентиментально выразился терапевт Чамчи, когда тот телефонировал ему, чтобы уточнить подробности. Отец и сын практически не контактировали с тех пор, как Чингиз Чамчавала отправил Саладину доходы от срубленного грецкого ореха все эти вечности назад. Саладин послал краткую записку с сообщением, что пережил бостанскую катастрофу, и даже получил краткое послание в ответ: «Отв. на тв. сообщение [1378]. Эту информацию уже получал». Тем не менее, когда пришла телеграмма с дурной вестью — подписанная незнакомой второй женой, Насрин II, и тон был довольно неприкрашенный: ОТЕЦ БЫСТРО УГАСАЕТ + ЕСЛИ ХОЧЕШЬ ПОВИДАТЬСЯ БЫСТРЕЕ ПРИЕЗЖАЙ + Н ЧАМЧАВАЛА (Г-ЖА), — он, к своему удивлению, обнаружил, что после целой жизни запутанных отношений с отцом, после долгих лет телеграфных перебранок и «бесповоротных разрывов» он всё ещё был способен к этой несложной реакции. Непременно, архиважно, обязательно добраться до Бомбея прежде, чем Чингиз покинет его навсегда.

Он потратил лучшую часть дня, сперва стоя в очереди за визой в консульской секции Индийской палаты [1379], а затем пытаясь убедить утомлённое должностное лицо в безотлагательности своей заявки. Он, как последний дурак, забыл принести телеграмму и получил в итоге, что «у вас нет доказательств. Видите ли, любой может прийти и сказать, что его отец умирает, не так ли? Чтобы побыстрее». Чамча пытался сдерживать своё возмущение, но, наконец, взорвался:

— По-вашему, я похож на халистанского фанатика [1380]? — Должностное лицо пожало плечами. — Я скажу вам, кто я, — ревел Чамча, разгневанный этим пожиманием, — я — несчастный сукин сын, который был взорван террористами, падал тридцать тысяч футов с неба из-за террористов, а теперь из-за этих террористов ещё и должен терпеть оскорбления от всяких там чиновников вроде вас.

Его заявка на визу, надёжно размещённая его противником в самом низу здоровенной стопы, не рассматривалась целых три дня. Первый доступный рейс был только спустя ещё тридцать шесть часов: и это был «Эйр-Индия [1381]-747», и звался он «Гулистаном».

Гулистан и Бостан, Райские сады-близнецы — сперва был тот, а теперь ещё и вот этот… Спускаясь по одному из желобков, по которым пассажиры Третьего Терминала текли к самолёту, Чамча увидел название, красующееся возле открытой двери 747-го, и побледнел, словно тень. Затем он услышал одетую в сари индийскую бортпроводницу, приветствующую его с явным канадским акцентом, и растерял остатки самообладания, отпрянув подальше от самолёта в неподдельном рефлекторном ужасе. Он застыл, столкнувшись с раздражённой толпой пассажиров, ожидающих принятия на борт, и почувствовал, как абсурдно должен смотреться: с коричневой кожаной сумкой в одной руке, двумя застёгнутыми на молнии чехлами для костюмов в другой и глазами на стебельках от испуга; но долгое мгновение он был совершенно неспособен двигаться. Толпа напирала; если это артерия, думал он, то я — грёбаный тромб[1382].

— Я тоже дрожал как цыц-цыц… цыплёнок, — раздался весёлый голос. — Но теперь у меня есть хихитрость. Я раскидываю руки в попа… полёте, и это всегда мама… может удержать самолёт вовне… вне… в небе.

— Сегодня верховная бобо… богиня, несомненно, Лакшми, — доверился Сисодия за виски, едва они благополучно взлетели.

(Он был так же хорош на деле, как и на словах, когда дико размахивал руками, пока «Гулистан» нёсся по взлётно-посадочной полосе, а потом удовлетворённо раскинул их в стороны, скромно просияв. «Срабабабатывает каждый раз». Они оба путешествовали на верхней палубе 747-го, зарезервированной для некурящих бизнес-класса, и Сисодия переместился на пустующее место рядом с Чамчей, словно воздух, заполняющий вакуум. «Называйте меня Виски, — настаивал он. — Куда вы лили… лили… летите? Как мама… много вы зарабатываете? Как додо… долго вы там не были? Вы знаете всех женщин в городе, или вам нужна попа… попа… помощь?»)

Чамча закрыл глаза и сосредоточился на своём отце. Самое мрачное, понял он, заключалось в том, что он не мог вспомнить ни одного счастливого дня с Чингизом за всю свою сознательную жизнь. А самым радостным стало открытие, что даже непростительное преступление отца может быть всё-таки прощено в самом конце. Держись, умолял он беззвучно. Я прилечу — так быстро, как смогу.

— В это мама… материалистичное время, — разъяснил Сисодия, — кто ещё, как не богиня бобогатства? В Бомбее молодые бизнесмены цеце [1383]… целые ночи проводят пуп… пуджа-пати. Статуя Лакшми председательствует, с перевёрнутыми лаладонями, и светящиеся пузырьки стекают с её папа… пальцев, освещая всё вокруг: понимаете, как будто богатство льётся из её лап… лап… ладоней.