сексуальных отношениях по крайней мере с одним из трёх арестованных. Как отмечается далее, за ней водятся прогулы и связи с известными преступными типами: правонарушительница, это несомненно. — Освещённый журналист предложит народу эти лакомые кусочки много часов спустя после этого, но новости уже безумно несутся по улицам: Пинквала! — И «Воск»: они разрушили это место — теперь и его! — Отныне — война.

Однако это — как и многое другое — происходит в местах, куда не проникает взгляд камеры.

Джабраил:

ступая словно сквозь грёзы, после нескольких дней блуждания по городу без еды и сна, с трубой по имени Азраил, надёжно сокрытой в кармане пальто, он больше не осознаёт разницы между царствами грёз и яви; — он понимает, что теперь должен обладать некоторой вездесущестью, ибо движется через несколько историй сразу: есть Джабраил, оплакивающий своё предательство в отношении Аллилуйи Конус, и Джабраил, парящий над смертным одром Пророка, и Джабраил, наблюдающий втайне за ходом паломничества через море, ожидая мига, когда сможет явить себя, и Джабраил, ощущающий, с каждым днём сильнее, желания врага, притягивая его всё ближе, завлекая его в свои последние объятия: тонкого, лживого врага, принявшего облик его друга, Саладина, его самого настоящего друга, дабы усыпить его бдительность. И есть Джабраил, спускающийся по улицам Лондона, стремясь понять Волю Божию.

Должен ли он стать агентом Божия гнева?

Или его любви?

Месть он или прощение? Должна ли фатальная труба остаться в его кармане, или же он должен вынуть его и вострубить?

(Я не даю ему никаких инструкций. Я и сам заинтригован его выбором — как результатом состязания по борьбе с самим собой. Характер против судьбы: стиль поединка свободный. Два падения, два покорных хлопка по ковру или нокаут решат исход схватки.)

Сражаясь, сквозь свои многочисленные истории, продолжает он свой путь. Бывает, он переживает за неё, Аллилуйю, её донельзя возвышенное имя; но потом вспоминает дьявольские стишки и отбрасывает эти мысли. Рожок в его кармане зовёт трубить; но он сдерживается. Теперь — не время. В поиске ключей — что делать?[1299] — следует он по улицам города.

В каком-то вечернем окне он замечает телевизор. На экране — лицо женщины, знаменитой «вопросительницы», интервьюирующей равно знаменитого, мерцающего ирландского «гостя». — Что, на Ваш взгляд, самое неприятное? О, я думаю, я уверен, это было бы, о, да: остаться одному в Сочельник [1300]. Тогда тебе придётся на самом деле столкнуться с самим собой, тогда ты, ты посмотришь в холодное зеркало и спросишь себя: неужели это всё, что есть? — Джабраил, одинокий, не знающий дня и месяца, идёт дальше. В зеркале же — враг приближается к нему в том же темпе, что и его собственный: зовущий, протягивающий ему руки.

Город посылает ему знаки. Здесь, говорит он, решил поселиться голландский король, когда прибыл сюда более трёх веков назад. В те дни это был пригород, деревня, застывшая в зелёных английских полях. Но когда король явился, дабы основать здесь свой дом, лондонские квадраты заплясали среди полей: красно-кирпичные здания с голландскими шпилями, рвущимися к небу, в которых могли жить его придворные. Не все мигранты бессильны, шепчут всё-ещё-стоящие здания. Они навязывают свои потребности новой местности, принося свою собственную связность новооткрытым землям, сочиняя их заново. Но взгляните, город предупреждает. У бессвязности тоже должен быть свой день. Проезжая по парковой стране, в которой он хотел жить — которую он хотел цивилизовать, — Вильгельм III, был сброшен лошадью, тяжело упал на твёрдую землю и сломал свою королевскую шею [1301].

Порой он обнаруживал себя среди ходячих трупов, огромных толп мертвяков, которые все до одного отказывались признать, кем они стали; трупов, мятежно продолжающих вести себя подобно живым людям, посещая магазины, садясь в автобусы, флиртуя, возвращаясь домой, чтобы заняться любовью, куря сигареты. Но вы же мертвы, кричит он на них. Зомби, войдите в свои могилы. Они игнорируют его, или смеются, или смотрят смущённо, или грозят ему кулаками. Он затихает и спешит прочь.

Город становится неопределённым, аморфным. Мир уже не подлежит описанию. Паломничество, пророк, противник сливаются, исчезают в тумане, появляются. Так вот в чём с ней дело: Алли, Ал-Лат. Она — возвышенная птица. Весьма желанная. Теперь он вспомнил: она говорила ему, давно, о поэзии Нервина. Он пытается создать подборку. Книгу. Сосущий большой палец артист со своими адскими представлениями. Книга — продукт договора с Дьяволом, извращающего контракт Фауста, сообщил он Алли. Доктор Фауст пожертвовал вечностью ради двух дюжин лет могущества; автор соглашается с разрушением его жизни, и его достижением будет (но только если он удачлив), может быть, не вечность, но, по крайней мере, потомство. В любом случае (так полагал Нервин), Дьявол оказывается в выигрыше.

Что пишет поэт? Стихи. Что за перезвоны в мозгу Джабраила? Стихи. Что разбило его сердце? Стихи и снова стихи.

Труба, Азраил, взывает из кармана пальто: Возьми меня! Дадада: Козырь в рукаве. Вводи меня в игру, играй на мне! Гори оно всё синим пламенем, весь этот жалкий бардак: только надуй щёки и тру-ту-ту-ту, всем труба! Пойдём, время зажигать![1302]

Как жарок он: влажный, скрытный, невыносимый. Это вовсе не Благословенный Лондон: только не этот непотребный город. Взлётная Полоса 1 [1303] , Махагони, Альфавилль. Он блуждает через смешения языков. Вавилон: видоизменённое ассирийское «бабилу». «Врата Божии». Вавилондон [1304] .

Где же это? — Да. Как-то ночью он свернул за соборы Промышленной Революции, железнодорожные терминалы северного Лондона. Безымянный Королевский Крест, похожая на нетопыря зловещая башня Святого Панкратия [1305], красно-чёрные газохранилища, раздувающиеся и сдувающиеся, словно гигантские железные лёгкие. Там, где однажды пала в битве королева Боудикка [1306], Джабраил Фаришта сражается сам с собой.

Гудсвей: Добрая улица, Улица Добра [1307]; но — О, какое сочное добро прохлаждается в дверных проёмах и под вольфрамовыми лампами, сколь лакомые кусочки предлагаются на этом пути! — Качающиеся сумочки, ловчие сети окружённых серебром сетчатых чулочков: это товары не только свежи (средний возраст — от тринадцати до пятнадцати), но и недороги. У них короткие, идентичные друг другу истории: у всех где-то припрятаны маленькие детки, все были изгнаны из дому сердитыми, пуританствующими родителями, ни одна не бела. Сутенёры с ножами забирают девяносто процентов от их дохода. Товары — это, в конце концов, всего лишь товары, особенно когда они — грязь.

К Джабраилу Фариште на Доброй Улице взывают из теней и от ламп; и поначалу он ускоряет шаг. Что же со мной творится? Такие биби — и только для моих глаз[1308]. Но затем он замедляется и останавливается, услышав кое-что ещё, зовущее его от ламп и из теней: некую нужду, некую бессловесную мольбу, сокрытую прямо под оловянными голосами десятифунтовых поблядушек. Его шаги замедляются, затем замирают. Его удерживают их желания. Почему? Затем они приближаются к нему, вытягивая его, словно рыбу, невидимыми крючками. Приблизившись к нему, они начинают преображаться, их бёдра перестают покачиваться при ходьбе, сквозь косметику на лицах проступают годы. Подойдя совсем близко, они становятся на колени. За кого вы почитаете Меня?[1309] — спрашивает он, и хочет добавить: Я знаю ваши имена. Я встречал вас однажды раньше, в другом месте, позади занавеса. Вас было двенадцать[1310], как и теперь. Айша, Хафза, Рамла, Сауда, Зейнаб,