По такому случаю, она осталась, чтобы послушать, как читает мистер Уоттс, и сумела найти в «Больших надеждах» предложение, которое разозлило ее сверх всякой меры. «Понемногу свыкаясь со своими надеждами, я невольно стал замечать, какое действие они оказывают на меня и на окружающих меня людей»[3]. Мы, дети, пребывали в обычном состоянии трепетного волнения, наблюдая за спором между моей мамой и мистером Уоттсом. Мы не видели ничего дурного в том предложении. И правда, только посмотрите в окно и вы увидите, что утверждение о самореализации едва ли удивит траву, или цветы, или лиану, растущую повсюду.
Мама говорила, что у нее нет проблем с констатацией очевидного. Проблема была в этом треклятом глупом слове «невольно». Какой был смысл в этом слове? Оно только сбивало с толку. Если бы не это глупое чертово «невольно», она бы поняла предложение с первого раза. Вместо этого, «невольно» заставило ее заподозрить, что все не так просто.
Она заставила мистера Уоттса прочесть предложение еще раз, и мы неожиданно поняли, о чем она говорила. Может, и мистер Уоттс тоже. Она сказала, что это всего лишь «разодетая английская болтовня». Это то, что вы делаете, чтобы приправить пресную еду или сделать белое платье более интересным, пришив красную или синюю тесьму к подолу. Вот для чего это слово, «невольно» — чтобы украсить простое предложение. Мама считала, что мистер Уоттс должен убрать это оскорбительное слово.
Сначала он сказал, что не может; вы не можете так топтаться по Диккенсу. Слово принадлежит ему, все предложение принадлежит. Вышвырнуть неудобное слово было бы актом вандализма, все равно, что выбить окно в часовне. Он все это сказал и, я думаю, с того самого дня делал противоположное. Он убрал всю вышивку из истории мистера Диккенса, сделав ее легче для наших юных ушей.
Мистер Диккенс. Я долго не могла избавиться от «мистера». Но мистер Уоттс остался мистером Уоттсом.
В течение тех лет в Таунсвилле я читала Диккенса со смешанным удовольствием. Я прочла «Оливера Твиста», «Дэвида Копперфильда», «Николаса Никлбери», «Лавку древностей», «Повесть о двух городах», «Холодный дом». Но книгой, к которой я постоянно возвращалась, оставалась «Большие надежды». Она мне никогда не надоедала. И с каждым прочтением она открывалась для меня все больше. Неудивительно, ведь для меня она содержит столько пробных камней. До сего дня я не могу читать признание Пипа — «бесконечно тяжело стыдиться родного дома» — не думая того же о моем острове. Мы уже в середине книги, на восемнадцатой главе, если быть точными, в которой Пип осознает, что у него уже нет пути назад, к прошлой жизни на болотах. Для меня, в моей жизни, это же осознание пришло гораздо раньше. Я была все еще испуганной черной девочкой, страдающей от эмоциональной травмы, когда смотрела вниз, на зелень Хоньяры из самолета, но в тот же момент уже знала, что дороги назад не будет.
Моя мама олицетворяла все то, что я старалась забыть. Я не хотела забывать ее. Но всегда был шанс, что вместе с этими воспоминаниями вернутся и другие вещи. И я увижу краснокожих солдат снова, почувствую мамин страх, словно она здесь, рядом со мной на автобусной остановке или в библиотеке. Иногда я ничего не могла с этим поделать. Не могла держать закрытой дверь в эту маленькую комнату в моей голове, в которую поместила маму. Мама жила по собственному расписанию и порой могла застать меня врасплох, когда ей вздумается. Она открывала эту дверь и хлопала руками по бедрам, словно спрашивала: «Что, во имя всего святого, ты удумала?» А я всего лишь остановилась у витрины с косметикой. Или мой взгляд зацепился за презервативы на стеклянной полке возле кассира. Эти вещи принадлежали миру, к которому я пока не принадлежала, но я начинала думать, что в какой-то момент в будущем — буду.
Иногда мама возникала вполне ожидаемо. Один раз при виде матери с дочерью в отделе нижнего белья. Мать была довольна как слон. Она хватала один бюстгальтер за другим и размахивала ими перед надменным взором дочери, которая отгородилась стеной сложенных на груди рук. Она отказывалась выходить из-за стены и играть с матерью в эту игру. Сложенные руки дочери не давали никакой возможности советам матери достучаться до нее. Я не знала ни дочь, ни ее мать. Но мне было знакомо это напряжение между ними. Будучи безмолвным, оно было сильнее любого произнесенного слова; оно было невидимым, но, в то же время, таким же прочным, как стена.
Я стояла там и глазела, пока чья-то тележка не въехала мне в ноги. Маленький белый мальчик крикнул на меня, а его мать произнесла «Простите».
Вот так я попала в мир матерей и их детишек, как зритель, бродящий по зоопарку, одновременно восхищенный и чувствующий неприязнь.
В Таунсвилле я выиграла первый приз по английскому языку. Я шла через сцену, чтобы получить диплом, и когда повернулась к аплодирующим зрителям, увидела своего отца, стоящего с поднятыми руками. Он был так трогательно горд мною. Я была его чемпионом. Вот как он любил называть меня. Чемпион. Когда к нам приходили гости, он любил обращать на меня их внимание, чтобы потом сказать им: «Спросите ее что угодно о Чарльзе Диккенсе».
Отец так гордился мной. Я так и не решилась рассказать ему о мистере Уоттсе. Я позволила ему думать, что это все благодаря ему.
Я окончила университет Квинсленда. На втором курсе, в начале третьего семестра, отец прилетел в Брисбейн навестить меня. Я встретила его в аэропорту и с удивлением увидела рядом с ним женщину, что убиралась в нашем доме раз в неделю. Ее звали Мария. Она была уроженкой Филиппин и плохо говорила по-английски. И теперь я видела ее, идущую рядом с отцом. Его лоб покрылся испариной. Когда я увидела, как он нервничал, меня это по-детски утешило. Он все еще любил свою Матильду.
И все же, после прихода Марии, все уже было не так, как прежде. Она очень старалась. В каком-то смысле чересчур старалась. Она хотела нравиться мне. Но я не могла полюбить ее, как мою маму. Она попросила рассказать о маме. Она сказала, что отец не говорит о ней. Мне было приятно это слышать.
Мама была воспоминанием, о котором не принято болтать, и, кроме того, упоминание о ней уносило наши мысли назад, на остров, который был не тем местом, куда я или мой отец хотели бы отправиться. Мария знала, что не сможет заменить маму, но когда она попросила меня описать ее, я смогла всего лишь сказать: «Она была очень храброй женщиной, самой храброй. И почти все в моем отце ее злило». Мария засмеялась, а я улыбнулась, потому что мне удалось выпутаться из положения.
Иногда люди спрашивают меня «Почему Диккенс?», что я порой воспринимаю как вежливый укор. Я указываю на ту самую книгу, которая подарила мне другой мир тогда, когда мне это было отчаянно необходимо. Она подарила мне друга Пипа. Она научила меня, что можно проскользнуть под кожу другого человека так же легко, как под свою собственную, даже когда эта кожа белая и принадлежит мальчику, живущему в диккенсовской Англии. И если это не волшебство, то я тогда не знаю, что это.
Однако я терпеть не могу навязывать «Большие надежды» кому бы то ни было. Я помню
