существования. Я просто пока не знала, куда и когда.
С близкого расстояния я могла различить здание школы. Если бы я только могла повернуть мистера Джеггерса в том направлении, я могла бы соскользнуть и забраться на крышу.
Дождь прекратился. Тягучий воздух поднимался к высоким облакам. Я слышала звуки вертолетных лопастей надо мной. Я закрыла глаза и ждала, что краснокожие начнут стрелять. Я была уверена, что начнут. Они увидят меня и конец. Через секунду вертолет исчез за облаками с глухим влажным гулом.
Снова начался дождь. Медленный, спокойный дождь, и школа исчезла в серой мгле. Я вцепилась в мистера Джеггерса, теперь уже не уверенная в том, где мы и куда движемся.
Я начала волноваться, что нас снова вынесет к реке, и что поток утащит нас за собой. Потом нас вынесет в море, где я буду слишком уставшей, чтобы бороться. Вот о чем я думала, когда во мгле раздались шлепки весел, и показались темные очертания лодки. Один мужчина гребет — я знаю его! Теперь я увидела Гилберта и его маму, и кого-то еще, женщину постарше. Я помахала рукой и позвала.
В считанные минуты меня затащили в лодку, в замечательную легкость надводного мира. Меня обнимали. Мое лицо похлопывали и целовали. Впервые я почувствовала, что у меня болят руки.
Я наклонилась через борт, чтобы увидеть своего спасителя. Мистер Джеггерс с грустью понимал, что он всего лишь бревно, и что неблагодарная Матильда, которая держалась за его спину в течение всего этого водного испытания, оказалась избранной, оказалась везучей.
Через несколько минут после того, как меня подняли в лодку, бревно проплыло мимо — подпрыгивая и держась рядом. Каждый раз, когда его конец поднимался волной, оно словно спрашивало, не найдется ли местечка и для него. Но больше никто в лодке не смотрел на бревно.
После того, как каждый из них обнял меня (и даже Гилберт), миссис Масои улыбнулась мне сквозь слезы. Она прижалась щекой к моей щеке. Мистер Масои ничего не сказал. У него на уме было другое. Он шептал, чтобы мы вели себя тихо. Затем он повернул лодку, и мы поплыли в открытое море.
Позже я узнала, что они дожидались темноты. И отец Гилберта на самом деле поклялся, что они вот- вот собирались выходить в море, когда заметили меня, цепляющуюся за мистера Джеггерса.
Ночью я проснулась от мужских голосов. Низких, неторопливых, мягких голосов. Большая фигура с ослепляющим светом неясно вырисовалась рядом с нами в темноте. Этот свет был волшебным, но слишком уж ярким. Пара сильных рук подняла меня под руки. Возможно, они принадлежали отцу Гилберта или кому- то еще. Не знаю. Но я знаю вот что. Первая пара глаз, которую я увидела, смотрела на меня с черного лица. Я могла сказать по их выражению, что что-то было не так. Я всегда гадала, что увидел тот человек, или думал, что увидел. Я помню только, что он носил туфли. Туфли.
Я почувствовала, что расслабляюсь. Я была в безопасности. Должно быть, я была довольна. В конце концов, мы были спасены, выловлены из моря. Но я все еще пытаюсь вспомнить, потому что, как бы я ни чувствовала себя в то время, все это сузилось с тех пор до нескольких стойких деталей. Лодка, что принадлежала отцу Гилберта, та самая лодка, которую мистер Уоттс и отец Гилберта затаскивали на берег, оказалась такой маленькой, когда я посмотрела на нее с палубы большого корабля. Я помню, как мне дали чашку чего-то сладкого. Это был горячий шоколад. После вида тех туфель, горячий шоколад был моим вторым опытом во внешнем мире. За ним вскоре последовал мягкий матрас подо мной и низкий гул двигателя.
Мы пристали к месту под названием Гизо. Восходящее солнце уже выжигало туман с холмов. Мы видели линию крыш домов между деревьями. Я слышала лай собаки. Когда мы выбрались на пирс, дюжина черных детишек, смеясь, бежали в нашу сторону. За ними следовало несколько фигур в униформе. Мужчины в щеголеватых рубашках. Мы провели в этом городе ночь. Мы должно быть разговаривали друг с другом. Мы, наверное, поздравляли друг друга с побегом. Мне хотелось бы думать, что мы воздали мистеру Масои особые почести. Если так и было, то я уже не помню этого.
На следующее утро мы отправились в Хоньяру, столицу Соломоновых островов. Нас приветствовали несколько полицейских и отвезли в изолятор. Там белый доктор осмотрел меня. Он просил открыть рот пошире и посветил мне в горло. Затем он проверил мою кожу. Разделил мне волосы. Не знаю, что он искал. Он нашел другой фонарик, чтобы посветить мне в глаза. Помню, как он сказал:
— Матильда, какое славное имя.
А когда я улыбнулась, он спросил, чему я улыбаюсь. Я покачала головой. Мне пришлось бы рассказать ему о мистере Уоттсе, а я не была еще к этому готова. Я не хотела упоминать мистера Уоттса только потому, что белый человек прокомментировал мое имя.
Доктор измерил мне температуру. Послушал мои легкие и сердце. Он был уверен, что что-то не так. Он просто не мог найти, что. Его комната была набита столькими вещами. Бумага. Ручки. Папки. Шкафы. Была большая цветная фотография, на которой он играет в гольф. Он стоял, согнувшись над своей клюшкой с тем же застывшим видом сосредоточенности, с которым он осматривал мое тело.
Я заметила на стене календарь и спросила, могу ли я посмотреть его. Я выяснила, что был сентябрь. Иллюстрацией к месяцу была фотография белой пары, идущей рука об руку по пляжу. Был 1993 год. Я посчитала, что пропустила свой пятнадцатый день рождения.
Доктор откинулся в своем кресле. Он оттолкнулся от стола, и теперь его белые колени поднялись над ним. Он сложил руки под подбородком. Он изучал меня.
— Где твой отец, Матильда?
— В Австралии.
— Австралия — большая страна. Где в Австралии?
— В Таунсвилле.
Он опустил ноги и наклонился, чтобы взять ручку.
— И полное имя твоего отца…
Я сказала ему и смотрела, как он записывает. Джозеф Фрэнсис Лаимо.
— Моя мама — Долорес Мэри Лаимо, — сказала я.
Затем он снова откинулся назад и стал изучать меня снова, поверх сложенных под подбородком рук и белых колен.
— Почему бы тебе не рассказать мне о своей матери, Матильда?
Глава двадцать четвертая
Помню рассказ отца о том, как он смотрел в окно самолета и видел, какими крошечными были наши дома. Теперь я знаю, что он имел в виду, когда сказал, что самолет накренился, но не упал с неба, и как окно наполнилось видом.
