Она окинула взглядом класс, и начала изливать свои мысли на единственную тему, которой она доверяла, которую знала, и которая ее занимала.
— Когда приехали миссионеры, нас научили верить в Бога. Но когда мы захотели увидеть Бога, миссионеры отказались познакомить нас. Многие старики предпочли мудрость крабов и спинорога, который похож на Южную Звезду, потому, что если вам придется плыть от одного острова к другому с головой, опущенной вниз, вы сможете плыть, ориентируясь на спинорога. Что вы думаете об этом, дети, а?
Она наклонилась вперед. Мистера Уоттса будто не было в классе.
— Лучше быть в компании спинорога, правда? Если вам удастся, можно сказать, что ваше спасение в вере. Именно так старый рыбак, спасенный из своего тонущего каноэ, сказал моему отцу, когда я была девочкой. Ночью он определял по звездам, где находится. Днем он держал лицо под водой и следил за спинорогом. Это правда.
Никто из нас не собирался спорить. Все сидели неподвижно за партами. Страх, который исходил от них, немного смущал меня.
Мама удовлетворенно хрюкнула. Мы были там, где она хотела. Косяком застывших рыб, вокруг которых кружит акула. Она медленно выпрямилась, словно не хотела испортить эффект, который произвела на нас.
— Теперь слушайте. Вера — как воздух. Она всегда держит вас на плаву. Иногда вам это нужно. Иногда нет. Но когда вам будет нужно, лучше уметь верить, иначе ничего не получится. Вот почему миссионеры построили церкви. Пока у нас не появились церкви, мы недостаточно упражнялись. Вот для чего нужны молитвы, это — упражнения, дети. Упражнения.
— Вот несколько слов, которые нужно выучить наизусть: «Вначале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою.» — Лицо мамы озарилось столь редкой улыбкой. Она нашла меня под партой, спиной вверх, и не сводила с меня глаз.
— «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». Нет предложения в мире прекраснее, чем это.
Я знала, что несколько голов повернулись в мою сторону, будто я могла позволить себе не согласиться. К счастью, меня спасла Виолет, которая подняла руку. Она попросила маму рассказать о мудрости крабов. Наконец-то мама повернулась к мистеру Уоттсу.
— Прошу, — сказал он.
— Крабы, — начала она и подняла глаза к гекконам на потолке. Но она не видела их. Она думала о крабах, и, в особенности о том, какую погоду нужно ожидать, в зависимости от поведения крабов.
— Если краб роет прямо вниз, засыпает нору песком и оставляет метку в форме солнечных лучей, жди ветра и дождя. Будет сильный ветер, но без дождя, если краб оставляет за собой горку песка, но не закрывает нору.
— Если краб закрывает нору, но не разравнивает горку песка, будет дождь без ветра. Когда краб оставляет горку и не закрывает нору, погода будет хорошей. Никогда не верьте белому, который говорит: «Согласно радио, нас ожидает дождь». Верьте крабам и только крабам.
Мама посмотрела на мистера Уоттса, который смеялся, чтобы показать, как она хорошо пошутила над ним.
Мне хотелось, чтобы она могла посмеяться вместе с ним. Вместо этого она наградила его недружелюбным кивком, показывая, что она закончила свой рассказ, и вымелась из класса в послеобеденный зной, где птицы чирикали, забыв о мертвом псе и зарубленных петухах, которых они видели еще утром.
Когда занятия закончились, некоторые из нас побежали на пляж посмотреть на крабов, чтобы проверить, правду ли говорила моя мама. Мы нашли несколько незакрытых норок, что было достаточным доказательством для мальчиков, но все, что нужно было сделать, это посмотреть на безоблачное голубое небо, чтобы узнать о погоде. Крабы мне были не интересны.
Я нашла палку и большими буквами нацарапала на песке «ПИП». Я сделала это на линии высокого прилива и вставила белые сердечные семечки в желобки букв.
Проблема с «Большими надеждами» заключалась в том, что это был односторонний диалог. Без ответа. Иначе я рассказала бы Пипу о том, как мама приходила в класс, и как, пусть и всего на расстоянии двух парт от меня, казалась мне другой. Более враждебной.
Когда она стояла на своем, вся ее тяжесть стремилась к коже. Будто между ее кожей и воздухом было трение. Она ходила медленно, как парус сопротивления. Она сдерживала улыбку, и мне было обидно, ведь я знала, что у нее была красивая улыбка. Бывали ночи, когда я замечала, как лунный свет освещает края ее зубов, и я знала, что она лежит и улыбается в темноте. И благодаря этой улыбке я знала, что она вошла в другой мир, мир, куда я не могла попасть. Это был мир взрослых и, более того, ее собственный мир, где она знала себя так, как только могла знать только она и никто другой; я не могла видеть этот её мир, не говоря уже о том, чтобы последовать за ней туда, за эти красивые зубы, освещенные луной.
Чтобы я ни сказала Пипу о маме, я знала, что он не услышит меня. Я только могла следовать за ним по какой-то удивительной стране с болотами и свиными пирогами, и людьми, говорящими длинными, путаными предложениями. Иногда, к тому времени, как мистер Уоттс дошел до конца книги, вы понимали их ничуть не лучше, вы совершенно не понимали, что эти предложения пытались вам сказать, а может в то время вы уделяли слишком много времени гекконам не потолке. Но потом история возвращалась к Пипу, к его голосу, и вы будто включались снова.
По мере того, как мы читали книгу, со мной кое-что произошло. В какой-то момент я почувствовала, что словно вхожу в эту историю. У меня не было в ней своей роли, нет; я не узнавала себя на страницах книги, но я была там, точно была. Я знала того белого осиротевшего мальчика и то маленькое, хрупкое место, которое он занимал между его ужасной сестрой и милым Джо Гарджери, потому что именно такое же место образовалось между мистером Уоттсом и моей мамой. Я знала, что мне предстоит выбрать одного из них.
Глава седьмая
Визит краснокожих отразился на нас по-разному. Одних видели, когда они прятали еду в джунглях. Другие строили планы побега. Они думали, куда им бежать, и размышляли, что же будут там делать. Что до моей матери, то она решила вспомнить всю семейную историю и передать мне все, что знала.
