брат, мой единственный брат! Тем не менее Генри прекрасно осознавал тот факт, что он, несмотря на известие о смерти Натана, полученное от его издателя, смог спокойно положить трубку на рычаг в своем кабинете и вернуться к работе. Ему даже стало тревожно на душе, когда он обнаружил, что ему не составило труда подождать до публикации заметки о смерти брата, появившейся в газете на следующий день; он притворился перед семьей, что ему ничего не сообщили о похоронах и не пригласили попрощаться с покойным, не говоря уж о том, что никто не поинтересовался, не хочет ли он выступить со словом прощания.

И хотя он все равно не смог бы этого сделать — он не умел ни произносить речи, ни выражать свои чувства, — но из любви к родителям (он знал, что они хотели бы этого) и памяти о детских годах, проведенных вместе с братом, он мог бы приехать на похороны и там, стоя у гроба с телом покойного, достичь хотя бы видимости примирения.

Генри уже приготовился смириться со своей ненавистью и простить брата, но благодаря некрологу в нем снова всколыхнулись самые горькие чувства: вознесение «Карновски» до небес, придание роману статуса классики — классики безответственного преувеличения — заставили его порадоваться, что Натан мертв и что он сам, Генри, присутствовал на погребении, чтобы убедиться в этом факте собственными глазами.

Выступать на похоронах должен был я: домик на берегу, пикники в День поминовения, вылазки скаутов, поездки на автомобиле, — я должен был рассказать им все, что помню, и черт с ними, если они подумают, что это сентиментальные сопли-вопли, и к тому же плохо написанные. Я, и никто другой, должен был произнести речь на похоронах, и это бы явилось знаком нашего примирения. Но я испугался, испугался всех тех людей, будто они были его продолжением. Итак, подумал Генри, сегодня это случилось еще раз, черт побери! У меня это никогда не получалось, поскольку я всегда чего-то боялся. А ссорой я только ухудшил наши отношения: я поссорился с ним, потому что не мог больше терпеть его запугивание! Почему я так надолго застрял здесь, когда я совсем этого не хотел?

Это был ужасный день — исключительно по дурацким причинам. Здесь Генри хотел оплакивать своего брата, как все остальные, но вместо этого ему пришлось бороться с собственной подлостью, которую он относил к разряду самых скверных человеческих качеств.

Когда Генри окликнули по имени, он почувствовал себя преступником, хотя не знал за собой никакой вины, — он кожей ощутил, что позволил загнать себя в ловушку. Он даже подумал, что ситуация напоминает ограбление банка, когда он, только что совершив преступление, решился на благородный и гуманный поступок, — к примеру, помог слепому перейти через улицу, тем самым замешкавшись с побегом и позволив полиции схватить себя. Он понял, что попался — нелепо и глупо.

К нему приближалась третья по счету и последняя жена Натана — она показалась ему такой же молодой и прелестной, как восемь лет назад, когда еще приходилась ему родственницей. Лора была «правильной» женой для Натана: почти хорошенькая (если можно так выразиться), надежная, добросердечная, как бы нарочно не проявлявшая способностей ни к чему творческому; в те далекие шестидесятые она уже была молодым юристом с высокими идеалами: она жаждала справедливости по отношению ко всем униженным и оскорбленным. Натан бросил ее примерно в то время, когда был опубликован «Карновски», и превращение писателя в знаменитость обещало более соблазнительные утехи, чем тихая семейная жизнь. Таким, во всяком случае, было предположение Кэрол, когда она услышала о разводе. Генри не был уверен, что успех Натана был единственной причиной их развода; он видел, какие черты в Лоре заслуживали восхищения: унылая честность и прямота белокожих англосаксонских протестантов угадывалась в ней безошибочно, — и хотя Генри никак не мог понять, почему это так привлекало его брата, других достоинств он в ней никак не мог отыскать. С юношеских лет Генри был уверен, что Натан женится на роскошной, сексапильной женщине, может быть проститутке с высокими интеллектуальными запросами, но Натан и близко не подходил к подобным созданиям. По правде говоря, ни один из них не имел ничего общего с такими девицами. Те две дамы, с которыми Генри крутил бешеные романы, на поверку оказались такими же консервативными, надежными и порядочными, как его супруга. В конце каждого приключения ему даже стало казаться, будто он тайно встречается со своей собственной женой, настолько его любовницы походили на Кэрол.

Обнимая Лору, Генри пытался найти хоть несколько подобающих моменту слов: он не хотел показывать своей бывшей родственнице, что вовсе не скорбит о смерти брата.

— Откуда ты приехала? — спросил он, поняв, что произнес совсем не те слова, которые следовало бы сказать в первую очередь. — Где ты живешь? В Нью-Йорке?

— Да все там же, — ответила она, делая шаг назад, но все еще не выпуская его руку.

— В своей деревне? Одна?

— Нет, не одна. Я замужем. И у меня двое детей. Ах, Генри, какой ужасный день! А за сколько времени до смерти он узнал, что ему предстоит операция?

— Не знаю. Мы с ним не общались последнее время. Из-за этой книги. Я вообще ничего не знал. Я так же потрясен, как и ты.

Она молча выслушала его, хотя ей, так же как и всем остальным, было известно, что он совсем не потрясен.

— А кто был с ним до последнего часа? — спросила она. — Он жил один или с кем-нибудь?

— Ты хочешь знать, была ли у него женщина? Понятия не имею.

— Ты действительно ничего не знаешь о своем брате?

— Мне должно быть стыдно, но это так, — ответил Генри, надеясь смягчить напряжение своим признанием.

— Не знаю, — проговорила Лора. — Но мне тяжело думать, что он был один, когда отправился на эту операцию.

— Тот редактор, что произнес речь на похоронах, — он, кажется, был с ним в близких отношениях.

— Да, но он вернулся домой только вчера вечером: отдыхал на Багамах. Насколько ты помнишь, вокруг Натана всегда крутились какие-нибудь девицы. Он никогда подолгу не оставался один. Зуб даю, в тот момент рядом с ним обязательно торчала какая-нибудь бедняжка, может, она даже сидела у его постели. Там было полно народу. Надеюсь, все было именно так. Подумать только, один в такую минуту… Ах, это слишком печально. И для меня, и для тебя тоже.

Генри не мог заставить себя солгать и согласиться с ее словами.

— Он бы еще столько мог написать! — заметила Лора. — Все же ему удалось осуществить большую часть из того, что он задумал. Он не зря прожил свою жизнь. Но мог бы сделать гораздо больше.

— Что до меня, то я никак не могу понять, как это произошло. Просто не укладывается в голове. Мы с ним серьезно поссорились, и размолвка затянулась надолго. Наверно, это было глупо и с его, и с моей стороны. — Все, что он говорил, казалось бессмыслицей. Их размолвка была естественным результатом непримиримых противоречий между братьями, за которые он не должен был приносить извинений. Он уже сказал себе все, что думает про его книгу, и как вышло, так вышло. Почему только писателям дозволено говорить то, о чем обычно умалчивают?

— Из-за «Карновски»? — спросила Лора. — Ну что тут скажешь? Вообще-то, когда я читала этот роман, то думала, что все, что там написано, не очень-то хорошо по отношению к тебе и твоим родичам. Я, конечно, понимаю его позицию, ведь писатель должен изображать ту жизнь, которая течет вокруг него, и использовать в качестве материала тех людей, которых знает лучше всего.

Это не было «использованием» — это было искажением, намеренным искажением, разве не понятно?

— Так ты говоришь, у тебя двое детей? — проговорил он скучным голосом, который ему самому показался чужим, будто он выговаривал слова на едва знакомом ему иностранном языке. «Бывшая жена, — подумал Генри, — которая явно огорчена смертью Натана, все же сумела взять себя в руки, а его брат, который вообще не испытал никакого чувства утраты, не смог найти ни единого нужного слова».

— Да, у меня мальчик и девочка, — ответила Лора. — Полный комплект.

— А кто у нас муж? — Слова эти прозвучали как-то не по-английски, будто их произнес какой-то иностранец. Он говорил на неизвестном никому языке. Быть может, его английский звучал бы естественно, если бы он говорил правду. Мой брат умер, а мне на это насрать. Жаль, конечно, что это так, но мне