принадлежал, более не считался тяжким преступлением; это приключение скорее восприняли бы как анекдот о том, во что вылилась его любовная авантюра. Но тогда проблема Генри, возможно, заключалась в том, что он всегда был образцовым семьянином; теперь же с ним произошло странное и нелепое преображение, и он по велению судьбы пустился во все тяжкие в тот самый период, когда считал себя глубоко отчаявшимся, наименее достойным восхищения человеком. Как нелепо, как ужасно, если женщина, которая возбудила в нем желание жить другой жизнью, которая означала для него разрыв с прошлым, революцию во имя смены старого унылого существования, давно зашедшего в тупик и остановившегося в эмоциональном плане на мертвой точке, — в противоположность твердому убеждению, что жизнь есть ряд обязанностей, которые нужно тщательно выполнять, — если эта женщина оказалась для него всего лишь унизительным воспоминанием о его первом (и последнем) безумном увлечении, и только потому, что
Если / тогда. Вечер продолжался, и он, пока шло время, все больше углублялся в размышления о своих заметках, излагающих голые факты, думая о том, как преобразовать сырой материал и сложить кусочки мозаики в цельную картину, занимавшую его воображение. Опорожняя мочевой пузырь в туалете наверху и споласкивая руки в ванной, он думал: предположим, что она в тот вечер тайно пришла к нему домой, и после того как он женился на ней, совершив акт анальной любви, он наблюдал за ней, именно в этой ванной, пока она закалывала волосы на затылке, чтобы вместе с ним встать под душ. Видя, что он любуется ею, видя, что в его глазах отражается восхищение этой чужеземкой, европеянкой, в которой соединились добродетели хранительницы домашнего очага и обжигающее пламя эротизма, она говорит ему: «Когда у меня забраны кверху волосы и выставлена вперед челюсть, я выгляжу как типичная представительница арийской расы». «Ну и что в этом плохого?» — спрашивает он. «Ну, это не самая привлекательная арийская черта, как показывает история». «Послушай, — говорит он ей, — давай не будем оборачивать против тебя историю столетней давности».
Нет, подумал Цукерман, спускаясь в гостиную, это не про них; Венди по-прежнему нигде не было видно. Но это не обязательно должно быть про «них» — на этом месте мог бы быть и я, — развивал он свою мысль. Что, если жизнь моего брата была только одной стороной медали, а моя жизнь — другой? Что, если его существование, хоть он и не был моим близнецом, означало, что жив и я? Может, это я был мальчиком, одним из братьев Цукерманов, бьющимся в этой предсмертной агонии? В чем же заключается глубинный смысл этого трудного положения? Могло ли оно быть простым хоть для кого-нибудь? Если дело действительно обстоит так, что эти чертовы таблетки лишают половой силы большую часть мужчин, которые вынуждены их принимать, чтобы жить, тогда в нашей стране должна разразиться эпидемия импотенции, хотя последствия такой терапии в каждом отдельном случае никто не рассматривает, ни в прессе, ни у Донахью[16], не говоря уже о художественной литературе…
В гостиной кто-то обратился к нему:
— Знаете, я пытался заинтересовать вашего брата криотерапией. Хотя, впрочем, теперь это приносит мало утешения.
— Неужели?
— Я даже не знал, что он болен. Я Барри Шускин. Сейчас я пытаюсь открыть отделение криотерапии здесь, в Нью-Джерси, а когда я пришел с этим к Генри, он поднял меня на смех. У парня было больное сердце, и он больше не мог трахаться.
Он даже не стал читать бумаги, которые я ему принес. Это было так неестественно для такого рационалиста, как он! На его месте я бы не вел себя столь категорично. Тридцать девять — и все, крышка. Это тоже неестественно.
Шускин был моложавым мужчиной лет пятидесяти, очень высоким, лысым, с темной, аккуратно подстриженной бородкой; весь он, казалось, излучал силу и энергию, и с ним явно можно было о многом поговорить. Вначале Цукерман принял его за юриста, адвоката или какого-нибудь напористого чиновника, принадлежащего к структурам исполнительной власти. Шускин оказался коллегой Генри, стоматологом, работавшим в той же самой клинике и специализировавшимся в области имплантации; он вставлял изготовленные по специальному заказу искусственные зубы в челюстную кость, чтобы избавить пациента от коронок и снимающихся протезов. Когда протезирование стало отнимать слишком много времени у Генри, преимущественно занимавшегося общей семейной практикой, он передал его Шускину, который также специализировался на восстановлении зубов у пациентов, попавших в автокатастрофу; или у больных раком.
— Вы знаете что-нибудь о крионике? — спросил Шускин, после того как он представился коллегой Генри. — Вы наверняка в курсе. Вы ведь включены в список наших обязательных рассылок. Реклама, журналы, книги — все задокументировано. В настоящее время ученые думают о том, как заморозить человека, не повреждая клетки. С последующим оживлением, только спустя какое-то время. Вы не умираете, вас временно замораживают, и тело хранят в морозилке, ну, примерно пару сотен лет. Пока еще наука не решила вопрос, как разморозить человека. Но в скором времени станет возможно больного заморозить, хранить в замороженном состоянии, а затем снова оживить и заменить все изношенные или поврежденные органы на новые, и вы опять — как огурчик, и даже еще лучше, чем были. Например, вы знаете, что скоро умрете, — у вас рак, и скоро он разрушит все жизненно важные органы. Но теперь у вас есть выбор. Вы связываетесь со специалистами по крионике и говорите: я хочу, чтобы меня разбудили в двадцать втором веке, — накачайте меня морфием, не боясь передозировки, и за это время выведите из меня всю воду, заморозьте меня и оставьте на какой-то срок. Вы не умираете. Вы просто переходите к иной форме жизни. Вас закупоривают на время. И никаких промежуточных стадий. Методы, разработанные криомедициной, позволяют заменить кровь, одновременно не допуская кристаллизации льда, ведущего к повреждению клеток. Ваше тело помещают в пластиковый пакет, а затем кладут вас в контейнер из нержавеющей стали. Потом контейнер заполняют жидким азотом при температуре минус двести семьдесят три градуса. За заморозку платишь пятьдесят тысяч баксов и еще вверяешь свое имущество какой-нибудь организации, чтобы она оплачивала твое содержание в течение всех этих лет. Это все семечки — тысяча, пятьсот баксов в год. Проблема в том, что такие установки существуют только в Калифорнии и Флориде, а скорость решает все. Вот почему я серьезно изучаю местные возможности: хочу основать здесь, в Нью- Джерси, некоммерческую организацию и запустить криоустановку для таких людей, как я, то есть для тех, кто не хочет умирать. Никто не наварится на этом, может, только несколько парней из крутых, с толстой мошной, которые запустят эту фигню… Я понимаю, многие метут сказать мне так: «Не бзди, Барри, мы это сделаем по-любому. И на хер всех, кто считает, будто мы облажаемся». Но я не желаю путаться с таким дерьмом. Моя идея в том, чтобы создать группу людей, которые намерены сохранить себя для будущего, и я хочу, чтобы это были люди, которые не гоняются за длинной деньгой, а верны своим честным принципам. Пусть они дадут по пятьдесят баксов. Вы вот, к примеру, можете отвалить пять тонн. На свете куча богатых и влиятельных людей, которые живут в свое удовольствие, пользуясь своей властью, потому что они в курсе всех новых технологий. Они соображают, что быть сожженным в крематории или быть похороненным на кладбище — все едино, и так и эдак получается куча дерьма. Так почему же не заморозить себя до лучших времен?
Как раз в тот момент Цукермана кто-то взял за руку, это была пожилая женщина небольшого роста, обладавшая удивительно красивыми голубыми глазами, внушительным бюстом и круглым. как луна, веселым лицом.
— Я — тетка Кэрол. Приехала из Олбани. Сестра Билла Гоффа. Хочу выразить вам свои соболезнования.
Всячески показывая, что он понимает те чувства, которые обязан испытывать брат покойного, Шускин тихонько шепнул Цукерману, обращаясь к нему так, чтобы его голос слышен был только ему одному:
— Если можно, дайте мне ваш адрес перед тем, как соберетесь уходить.
— Попозже, — ответил Цукерман, и Шускин, который умел наслаждаться жизнью, имел нужные связи
