– как будто они были союзниками или попутчиками.

– Из-за них я проснулась, – пожаловалась Бет. – Я слышала, как они тут топали.

Тогда Джесси увидела, что из тумана появился другой человек, несущий одеяло, которое он накинул на плечи первого. Джесси захлопнула ставни.

– Возвращайся в постель, – посоветовала она Бет. – Это все совершенно нормально.

В тишине и спокойствии затемненной комнаты наставница Джесси, в свою очередь, глядится в зеркало. Обнаженная. Подавшись вперед. Дотрагиваясь кончиком языка до своего отражения, пытаясь ощутить вкус вызванного к жизни прошлого. Дыхание оседает на зеркале мельчайшими капельками. «Не затуманивай стекло!» Кто это сказал? О да, тот порнографический засранец. Теперь она вспоминает. Тот порнографический засранец. Как она там оказалась? Что ее туда привело? Какая тропа?

Да, там еще был ангел. Сейчас она все это может видеть – в зеркале, в рассеянном наплывающем свете. Вот оно.

Это случилось после того, как ангел в воспитательных целях крепко саданул ее по голове: тогда она решила, что пора уносить ноги из Лондона. Большой город неподходящее место для нее и никогда не был подходящим, после того как она ушла из дома десять лет тому назад. Словно она нуждалась в подтверждении – вот, полюбуйтесь на нее, – вот как она пытается облегчить мучительное похмелье и боль от ссадины на голове… в городе, где улицы вымощены не золотом, а ползущей янтарной мутью, порождаемой предрассветными галогенными лампами уличных фонарей и слабой изморосью, которой уже пропитался ее плащ.

Она щупает рану. Больно. Волосы мокры от дождя, что сначала вызывает тревогу. Но кровь уже высохла и сходит с пальцев крошечными глянцево-черными хлопьями. Она смотрит на ангела, который едва не вышиб ей мозги. Он нависает над ней, его крылья развернуты в утверждение небесной славы и торжества, руки простерты в таком жесте, который следует считать знаком благоволения, но в это мгновение больше похож на агрессивно брошенный вызов.

– Хватит. – Она пытается встать на ноги. – Твоя взяла.

Ангел бесстрастно стоит над ней. Она облизывает свои пальцы, массирует ушибы. Ее волосы приклеились к лицу, плащ забрызган грязью. Огромные листья – словно из золотого пергамента – прилипли к ее ботинкам.

Осматривается, пытаясь представить путь между ангелами, могилами и недремлющими белыми обелисками.

Хайгейтское кладбище. Смутно вспоминается вечеринка и путь сюда… не отчетливо, с четырьмя-пятыо собутыльниками – незнакомцами, которые либо наплевали на нее, либо просто позабыли после ее падения. Петляя между могильными плитами к центральному проходу, воскрешает в памяти сцену, разыгравшуюся в гостинице «Хаф-Мун». «Черные русские» [11] резвой чередой; беседа на повышенных тонах с толпой задиристых юнцов; «да» в ответ на приглашение повеселиться, толчея при посадке в автомобиль с теми же юнцами; воспользовавшись теснотой, один из них засовывает руку ей в трусы, и она ему это позволяет; темные комнаты, гнетущая атмосфера; снующие туда-сюда обитатели; унитаз, полный блевотины; «французский поцелуй» с мужчиной, который ждал возможности воспользоваться туалетом после нее; грохочущая музыка и переодевание; танцы; какой-то липкий ромовый пунш; окно, которое с треском то распахивают, то захлопывают; вечеринка вот-вот выдохнется; нет, она снова набирает силу; какой-то ликер с запахом банана; неведомо откуда выплывает идея устроить набег на Хайгейтское кладбище… для чего?

Джесси, тебе совсем не нужно все это знать. Славная девочка – такая, как ты, – не для того здесь находится, чтобы все это видеть.

Громкие выкрики и танцы на могилах. Перешагивая с плиты на плиту, теряет равновесие, отскакивает и оглядывается – для того только, чтобы увидеть, как каменный кончик ангельского крыла обрушивается на ее голову.

Потом утро.

Она покидает кладбище, чувствуя себя бесплотной, как призрак. Путь назад, к сквоту в Севен-Систерс, – это ад. Ее колотит сильная дрожь, когда поезд подземки прибывает в Хайгейт. В Юстоне – пересадка на линию Виктории; можно явственно почувствовать, как поднимается и падает кровяное давление по мере прибытия и отправления поездов. Слезы выдавливаются из уголков глаз; в одно жуткое мгновение она вообразила, что это кровь. Прибывающий поезд издает звук – как шепот летящих по его следу демонов. Рев отбывающего поезда, врывающегося в пустоту тоннеля, достигает устрашающе-тоскливой ноты. На станции «Севен-Систерс» ее пальцы дрожат уже так сильно, что она не может вставить свой билет в автомат на выходе.

Еще хуже то, что у нее помутилось зрение. После удара по голове она вынуждена перемещаться как будто сквозь снежную пургу – точь-в-точь картинка на экране старого телевизора с испорченным каналом приема. Пробиваешься через слабое кружение мельчайших световых искр, ярких, но быстро меркнущих проблесков, червячков, вспышек в синем диапазоне спектра. Как будто идешь под фиолетовым дождем. Фиолетовый дождь.

Снова в сквоте; стены запотевают. Тисненые обои с розами облезли на влажных углах, готовые скрутиться в трубочку и отстать от штукатурки. Она велит себе выбираться из ночлежки. Лондон ее убивает. Hадо уносить ноги. Но куда? Может быть, к сестре, которая, кажется, обретается в Дордони. Может быть, к сестре. Куда угодно. К кому угодно.

Сбросив мокрую одежду и забившись в постель, она погружается в сон на двое суток. Просыпается вся в синяках и липкая от пота. Прислушиваясь к своему состоянию, размышляет: возможно ли, что тебя кто-то трахнул без твоего ведома, когда ты без сознания? В ночлежке живут еще тринадцать душ. Кто-то украл у нее одну-две вещицы. Возвращаясь из Хайгейта, дрожащая и контуженная, она слишком скверно себя чувствовала, чтобы помнить об азах выживания, и не забаррикадировала дверь. Терять тут, в общем, нечего, но вот магнитола, теперь уже пропавшая… Она всегда считала, что в один прекрасный день сможет обратить ее в наличные. А сегодня – тот самый день.

Довольно считать потери; дела идут все хуже и хуже. Насилие нарастает день за днем; одна из девушек, живущих этажом ниже, срезала свои волосы после того, как ее изнасиловал какой-то урод с улицы; все туалеты засорились; единственная ванна заполнена использованными шприцами. Сидя на голом полу в чем мать родила, она устраивается поудобнее перед осколком треснувшего зеркала, прислоненным к плинтусу.