ее, а превратить во что-то мерзкое и враждебное. Потому что эта привязанность как-то выжила за двенадцать лет недоверия и молчания. Лорд Гамильтон считает, что теперь этому нельзя помочь, раз он не попросил Эсмеральду пойти к его жене с этим рассказом, а только к сыну. Эм надеялась, что он поступил неправильно.
Они долго сидели молча. Эм наблюдала за отсутствующим взглядом леди Гамильтон, смотрела, как отблески огня играют на тонком морщинистом лице графини. Наконец лицо леди Гамильтон приняло твердое выражение, совершенно ей не свойственное. Эм даже не сразу поняла, что это решимость.
Графиня протянула руку к ленте звонка. Мгновение спустя в дверях показалась ее камеристка Валетт.
— Да, миледи? — спросила она, сложив руки на своем платье из черной тафты.
— Пожалуйста, ступайте в мою туалетную и достаньте все платья, которые я не надевала последние два года, — велела леди Гамильтон.
— Мадам? — переспросила Валетт с изумленным видом.
— Идите, — приказала графиня. — Как только вы кончите, пошлите Джима с ними в лавку подержанного платья. Перенесите все, что останется, в бывшую туалетную. Я намерена спать в моей старой спальне через два дня.
— Не думаю, мадам, что этого времени хватит, — заметила Валетт.
— Тогда я присоединюсь к вам через некоторое время и сама все просмотрю, — сказала леди Гамильтон. — Я слишком долго жила вдали от графа.
Валетт бросила на нее удивленный взгляд:
— Несколько лет, мадам.
— Тем больше причин поторопиться, Валетт! — сказала леди Гамильтон, явно желая, чтобы та ушла.
— Да, мадам, — ответила камеристка, резко выпрямляясь. Она присела и вышла, закрыв за собой дверь.
— А теперь насчет вечера, который вы хотите устроить, — продолжила леди Гамильтон.
Глава 21
Эм вышла из гостиной леди Гамильтон, чувствуя себя совершенно опустошенной. Она направилась к выходу, но в дверях ее остановила какая-то тень.
— Лорд Варкур, — сказала она, стараясь говорить холодно, но сама при этом сжалась. — Кажется, мое прощание было преждевременным.
— Эммелина, — возразил он, — пока ваши визиты к моей матери будут продолжаться, так оно и будет.
Ее сердце подпрыгнуло от страха, когда он назвал ее настоящим именем, и она машинально огляделась, не слышал ли этого кто-то из прислуги. Но в коридоре было пусто. Самообладание вернулось к ней.
— Зачем вы здесь? — спросила она.
— На некоторое время я вернулся в свои комнаты, — сказал он, кивая. Позади него она различила очертания остова старинной кровати.
— Чтобы не спускать с меня глаз, — предположила она. — Разве вас не удовлетворяет работа ваших шпиков?
— Они могут следить за вами, но они не могут вас остановить.
— Если вы хотите меня остановить, почему вы не разоблачили меня? Это в ваших силах.
Варкур смотрел на нее без всякого выражения, и сердце ее сжалось от этого равнодушия.
— Да, это в моих силах. Но вы украли фамильные драгоценности Олтуэйта. За подобную кражу полагается виселица. Вы заслужили многое, но не это.
Какая-то горничная распахнула обитую зеленым сукном дверь, ведущую на заднюю лестницу. Девушка бросила на разговаривающих долгий любопытный взгляд, а потом отвела глаза и поспешила в другую комнату.
Как только она ушла, Эм сказала напряженно:
— Если вы хотите поговорить со мной, давайте хотя бы войдем в какую-нибудь комнату.
Варкур отступил назад, жестом предлагая ей войти в спальню.
Эм попятилась.
— Леди никогда не сделает этого.
Его черные глаза сверкнули.
— Но мы с вами знаем, что вы не леди. Моя комната — либо мы будем разговаривать здесь.
Эм неохотно вошла. Он закрыл дверь, потом повернулся и прислонился к ней, скрестив руки на груди в такой знакомой позе, что ей стало больно. Невольно она ощутила легкую дрожь.
— Снимите вуаль, — были его первые слова.
Эм медленно подчинилась, с отвращением обнажаясь перед ним. Он окинул ее лицо одним быстрым взглядом. Она не посмела подумать о том, что выразило его лицо, но отчасти его каменность смягчилась. Ей было больно за него и за себя. Она бессознательно поправила выбившуюся прядь волос.
— Я послал людей разведать вашу историю, — продолжал он после затянувшегося молчания.
— Какую именно? — парировала она. — Как вы сказали, у меня их много.
Ей не следовало спорить с ним — сейчас это было ей не по средствам, но она не могла не сопротивляться, как раненое животное.
На мгновение Варкур прикрыл веками глаза, в них мелькнуло выражение, которое Эм не смогла прочитать Выражение это тут же исчезло.
— Историю вашего происхождения. У меня есть теперь последнее имя, и, сложив его с первым, я получил целое — Эммелина Данн.
Эм закусила губу.
— О вашей матери я не смог ничего узнать, — продолжал он, — но вы действительно выросли в доме лорда Олтуэйта с его детьми. Мои агенты поговорили с вашей старой няней.
— Вы хотите сказать — ваши шпики, — поправила она его.
Он пожал плечами:
— Агенты. Шпики. Какое это имеет значение? Вы были особенно близки с Энн, младшей дочерью, как вы рассказывали, но после ее смерти вы стали неразлучны с Элис — до тех пор, конечно, пока она не стала проводить сезоны в Лондоне и не вышла замуж.
— Да, — сказала она, вздернув подбородок.
— А потом… а потом все тонет во мраке, — продолжил он. — Ваша няня уехала в деревню с приличной суммой денег, которую старый барон милостиво назначил ей в своем завещании, а учителя и гувернантки давно исчезли. У вас никогда не было собственной горничной.
— Нет. Я была недостойна иметь горничную, как леди. — Тогда это ее не ранило, потому что ее научили чувствовать благодарность. Но время все изменило, и теперь воспоминания о том, как ее отодвинули в сторону, заставив чувствовать себя объектом благотворительности за каждый кусок, заставляли ее страдать из-за прежней несправедливости.
— Старый барон позвал вас в свою комнату незадолго до своей смерти, но вы не выплакались никому в жилетку. Никто не может сказать, что он вам поведал. Но в день похорон — это все знают — произошла дикая ссора между вами и молодым бароном. Тот быстро уехал из поместья. — Томас помолчал. — Одно это вызывает у меня любопытство — почему он уехал вместо того, чтобы просто выбросить вас из дома. Милосердие, судя по всему, ему несвойственно, и, судя по тому, что я видел в Итоне, его природное презрение к тем, кто слабее его, только выросло к тому времени, когда он перестал жить дома.
— Он всегда был задирист, — сказала Эм, охваченная горькими воспоминаниями. Потом посмотрела
