большего, но все еще испытывала глубоко запрятанный страх перед этим человеком, страх, избавиться от которого она никак не могла. Что он за человек? Она не могла понять его, и это пугало ее сильнее всего. Большинство людей устроено просто, каждый индивидуален, как цветок, но при этом его легко определить как тип. Лорд Варкур не поддавался такой классификации. Sui generis — единственный в своем роде. Это латинское выражение явилось у нее в голове, возникнув из другой жизни.
Жизни, которую она твердо вознамерилась восстановить. Она помассировала щеки, пытаясь заставить кровь притечь к своему вялому мозгу. Варкур потряс ее. Другого слова она не могла подобрать. Она боялась его и ненавидела, но при этом не очень боялась его и не очень ненавидела, потому что ее тело жаждало его прикосновений, и теперь эта ненависть корчилась в ней, меняя очертания всякий раз, когда она пыталась схватить ее.
Все было очень понятно, пока она могла смотреть на него просто как на препятствие или, возможно, как на врага. Но неподвижность его лица, когда он рассказывал ей о последнем дне своего брата, хлестнула ее, как кнутом, и теперь было слишком трудно смотреть на него так просто. Она то и дело возвращалась к воспоминаниям о его глазах, какие они были, когда он произносил свои бесцветные слова…
Теперь она была связана обязательствами, вовлечена в союз с ним, хочет она того или нет. Это была ее идея, ее решение, и в то время это казалось ей разумным. Теперь же у нее внезапно возникла тошнотворная уверенность, что если она позволит вовлечь себя в его дела еще больше, это станет самой большой ошибкой в ее жизни.
Гамильтон-Хаус. Он царил на двух акрах земли под сине-серым небом, возникая сквозь туман. С чувством неизбежности Томас подъехал к нему верхом. Вся земля по соседству принадлежала лорду Эджингтону, и рента, которую тот получал от этой земли, составляла, должно быть, умопомрачительную сумму. Квартал был более удален от Сити, чем большая часть фешенебельных районов, и только первые садовые окраины, населенные представителями свободных профессий, мало-помалу отщипывали от него кусочки. Но при этом он был расположен достаточно близко к сердцу Лондона, чтобы привлечь тех, кто ищет дома попросторнее и пороскошнее простых георгианских домов Белгрейвии, в которых жили их предки, — зачастую даже более роскошные, чем новые оштукатуренные особняки на самой Белгрейв-сквер.
Лорд Гамильтон, как и было ему присуще, хотел иметь только все самое лучшее. После смерти своего отца он нашел себе прекрасную жену и выстроил прекрасный дом, проделав все быстро и последовательно. Гамильтон-Хаус, с его унылыми серыми стенами и зубцами, был кульминацией всего, что представлял собой этот человек. Романтики строили дома, похожие на замки, полные тепла и смелой простоты, но чудовищное сооружение лорда Гамильтона было таким же холодным и жестким внутри, как и снаружи.
Темный гравий захрустел под копытами лошади, когда Томас направил ее вокруг дома в сторону конюшни. Навстречу ему вышел, спотыкаясь, помощник конюха и, когда Томас спешился, пробормотал нечто, отдаленно походившее на «млод», взяв у него поводья. Хлопнув себя по бедру перчатками, Томас направился к дверям зимнего сада. Его отец презирал изящное стекло и ажурное железо, которое предпочитали теперь в большинстве своем англичане, и выбрал вместо них тяжелый камень, смягчить который не могли даже широкие зеркальные окна.
Он распахнул французское окно и, пройдя через зимний сад, вошел в гостиную в китайском стиле. Там он остановился перед сестрами, которые тут же застыли и устремили на него две пары одинаковых светло- зеленых настороженных глаз.
— Почему вы здесь? — спросила Элизабет, улыбаясь, как ей казалось, с любящим видом. Вид у нее вовсе не был любящим, и улыбка ее никак не могла скрыть раздражения, звучащего в голосе.
Томас боялся, что ему слишком хорошо известна причина этого. Он всегда был единственным человеком, который старался оказывать сдерживающее влияние на близнецов. Его отец почти не признавал существования таких вещей, как дочери, а мать потакала каждому их капризу. Влияние нянек и гувернанток было немногим лучше. Девочки хотя бы были добры по натуре и поэтому не превратились в надоедливых детей, успокоил он себя, хотя они успешно продвигались по пути превращения в настоящих проказниц.
— А что это вы делаете здесь в такое время?
Мэри залилась малиновым румянцем, но Элизабет скорчила гримаску, слегка выдвигаясь вперед перед сестрой.
— Ничего, милый Томас. Я просто проявлю сестринский интерес к вашей деятельности.
— Вы, вероятно, спрашиваете себя, не хочу ли я проявить братский интерес к вашей деятельности, — устало проговорил он. — Не бойтесь, Лиза. На этот раз я пришел не для того, чтобы помешать вашим забавам. По крайней мере пока я не узнаю, что это за забавы, — добавил он, чтобы разрушить зарождающиеся в ее глазах догадки.
— Ах, Томас, вы просто отсталый человек, — сказала Элизабет, притворяясь, что дуется на брата.
Он фыркнул:
— Вы забываете, что вы — уже взрослые женщины. Люди легко забывают детские проказы, но неблагоразумная леди может в два счета опозорить себя.
— Мы еще не опозорили, — сказала Мэри.
Томас покачал головой.
— Где наша матушка?
— Вы забыли попросить нас пошпионить за ней сегодня, — злобно проговорила Элизабет, — и мы не позаботились проследить за каждым ее словом и движением.
— Она еще не вышла из комнаты для завтрака, когда я видела ее в последний раз, — вставила Мэри, прежде чем Томас успел ответить. — Вы хотите поговорить с ней? — В ее голосе он услышал скрытую надежду.
Поговорить с ней — но о чем? Вот уже много лет, как им не о чем разговаривать. Он присутствовал на всех семейных приемах, на которых ему полагалось бывать, играл роль наследника и шевелил губами, произнося то, что ждали от него. Впрочем, за исключением политических собраний, которые время от времени устраивал лорд Гамильтон в своей обитой дубовыми панелями библиотеке, все их общение годами сводилось к простому обмену любезностями.
Однако Мэри не понимала, почему он так себя ведет и что заставляет его сохранять холодную сдержанность.
— Я поговорю с ней позже, — ответил он, а потом вышел. Поднявшись наверх, он открыл дверь в комнату матери. Ее туалетная за долгие годы распространилась за свои границы и заняла всю спальню и гостиную, вынудив ее переселиться в другие комнаты, расположенные вдоль коридора рядом с апартаментами графа. Томас прошел через две комнаты, заполненные шкафами и зеркалами, и вошел в самую дальнюю комнату. Там он нашел горничную миледи, Валетт, раскладывающую платья своей хозяйки.
— Извините меня, — холодно проговорил он, когда та подняла глаза и с тревогой уставилась на него. Он прошел мимо нее и принялся открывать шкатулки с драгоценностями, одну за другой, ища богато украшенное эмалью ожерелье, которое было на леди Гамильтон четыре вечера назад.
Валетт стояла, ломая руки и бормоча какие-то ненужные фразы, явно разрываясь между желанием защитить хозяйку и не вмешиваться в поступки человека, который вскоре станет ее хозяином. Нитки жемчуга, затейливые металлические кружева, украшенные гранатами, изделия из черной дымчатой стали с бриллиантовой огранкой, украшенные гагатом и гематитом, рубины и изумруды в вышедших из моды оправах — все это сверкало в неярком свете низких лучей, проникавших в окно. Но ожерелья, которое он искал, не было.
— Что вы делаете? — прозвучал в дверях дрожащий голос его матери.
— Я пыталась заставить его уйти, мадам, — взволнованно проговорила Валетт. — Но он не ушел!
Томас оборвал горничную взглядом. Она выбежала из комнаты с испуганным видом и так быстро, что юбки леди Гамильтон затрепетали, когда она пробегала мимо.
В душном воздухе пахло лавандой и духами. По стенам были развешаны платья, и при виде их он испытал угнетающее чувство, вспомнив бесконечные чаепития, обеды и балы. Мать посмотрела на него, широко раскрыв выцветшие синие глаза. Руки ее, прижатые к груди, были унизаны кольцами.
— Вот это платье вышло из моды по меньшей мере шесть сезонов назад, — резко сказал он, схватившись за край одного из платьев. — Вы никогда больше не наденете его. Зачем хранить его здесь?
