Объяснив в общих чертах еще несколько правил торгового зала, он повернулся к Луизе и сказал:

— Теперь ты уловила суть. То же самое и с сексом. — Он взглянул на часы. — Идем. Пора возвращаться в Мэдисон.

Три часа дороги показались длинней, чем обычно, и прошли большей частью в молчании. Луиза по опыту знала, что, если его ни о чем не спросить, сам он не заговорит. Она сгорала от любопытства, но держалась, пока они не свернули с автострады, а там все же спросила:

— Я не поняла! Как это — то же самое и с сексом?

Чемберс взорвался, напугав ее:

— Что «то же самое с сексом»?

— Яма! Торговый зал!

— Я так сказал? Хорошо. Ты видела тех мужчин и женщин, которые толкаются, вопят и машут руками в яме. Теперь представь группу людей на обеде, или вечеринке, или светском рауте. В душе они кричат и вопят, машут так же, как те, на бирже, но правила поведения не позволяют им проявлять эмоции. Они обязаны сохранять полное спокойствие. В глубине души — та же волчья жадность, тот же хаос, но теперь его не видно. Ты можешь заметить его по слабым признакам. Поднятым бровям. Полуулыбкам. Трепету ресниц. Блеску в глазах. Внутри все они танцуют в яме, продают себя, понимаешь меня? В душе каждого из них неистовствует яма.

Не понимая отца, Луиза посмотрела на него с ужасом и восторгом. Он перегнулся через нее и открыл дверцу машины.

— Вылезай. Твоя мать волнуется, когда ты опаздываешь.

Что-то в этих воспоминаниях заставило Луизу развернуться и поехать в квартиру на Лейк-Шор-драйв. На сей раз не было никакой недоеденной пищи или разворошенной постели, но кто-то все же побывал в квартире, потому что оставленная ею записка исчезла.

Все эти последние несколько месяцев она сдерживала себя, однако сегодня уступила навязчивой мысли и, вместо того чтобы ехать домой, свернула на юго-запад в направлении старого мексиканского района Литтл-Виллидж. Там Луиза два часа медленно кружила по улочкам, доезжая до окраин Чикаго и возвращаясь к парку Дуглас.

Ничего. Внезапно ее захлестнули усталость и чувство безнадежности.

Она остановила машину возле парка, заперла дверцы и разразилась слезами. Когда она наконец выплакалась, уже ложились сумерки, как фиолетовая сажа. Ей стало неловко, что столько времени прошло впустую; она повернула обратно, забрала Билли и вернулась домой.

Вечером позвонила Дори:

— Ты спрашивала, помню ли я чего о Риме. Я все время думала об этом. Ты знаешь, что его тянуло к определенным зданиям? К Пантеону. Там отверстие в крыше, и он постоянно ходил туда и глядел в него на меняющееся небо. Он говорил, что человек может исчезнуть в Пантеоне. Сделаться невидимым. Я скоро перестала слушать эти его бредни, так же как и ты. А еще он говорил такие же вещи о доме в Чикаго. Может, это как-то связано с исчезновением Джека? Нет, это все чушь.

— Не чушь, мам.

— Так этот засранец еще не объявился?

— Нет, мам.

— Невелика потеря. Как там мой внук?

Клуб «Мучерс» на Гранд-бульвар был вторым излюбленным местом Руни, куда он приходил посмотреть на голых красоток. Многие белые мужчины поостереглись бы идти в район Саут-Сайда, а именно там располагалось это заведение. Впрочем, Руни отличался от большинства белых. Во-первых, походка у него была решительная — шагал, подавшись вперед всем своим могучим телом, словно бык, а не гнул уныло спину, подобно многим американцам, и это производило впечатление агрессивной уверенности в себе. Во- вторых, он был настоящим знатоком «экзотических» чикагских дансингов и понимал, как всякий знаток или коллекционер, что, сидя дома, не найдешь что-то редкое, необычное и таинственное.

Руни был знаком со всем разнообразием форм этого бизнеса. Изучил его тонкости. Он мог бы написать и издать у себя ученый трактат по этому предмету — и временами грозился именно так и сделать. Смаковал название: «Голый Чикаго: альтернативный путеводитель по городу», — или другое, еще шикарней: «Голый Чикаго: исследование». Его изыскания были бы исчерпывающи, комментарии — подробны и дотошны. Он знал разницу между стрип-и клип-баром, пип-холлом и шимми-шоу, лэп-дан-сом и последовательницами неувядающей Салли Ранд.[22] Зритель он был придирчивый и строгий. В отличие от большинства любителей подобных зрелищ, не скупился на едкие замечания в адрес девиц на сцене, громогласно критикуя их между глотками пива. Эту его привычку знали и, в общем, терпели. Если он находил, что не зря потратил деньги, его удовлетворение выражалось молчанием.

В противном случае раздавалось: «Эй, ты ж не натурщица в студии художника! Перед тобой что, Дега сидит? Разве ради этого я выкладываю по чертовой десятке за бутылку?» Танцовщице, выступающей перед спокойной аудиторией, которая иногда состояла всего из двух-трех человек, слышать подобное было достаточно обидно, и, если она имела глупость вступить с ним в словесную перепалку, не надо было гадать, кто выйдет победителем.

Конечно, Руни рисковал нарваться на неприятности. Но ему нравилось считать себя хранителем культуры танца в обнаженном виде, и он ходил по недавно открывшимся и не успевшим стать модными заведениям, как богатый торговец картинами, который порой заглядывает в галереи где-нибудь на отшибе. Еще он любил сравнивать себя с сотрудником отдела артистов и репертуара из какой-нибудь звукозаписывающей компании: сходным образом, приметив действительно стоящую девушку, он советовал ей попробоваться в том или ином клубе или сам рекомендовал ее куда-нибудь. К тому же он был щедр и, если ему нравилось то, что он видел, подходил к помосту со сложенными кредитками. Бывало, заведение, куда он забредал в своих поисках, оказывалось никчемным, только время зря тратить, а то и попросту опасным, где его пытались убить, но все это были неизбежные издержки увлечения, пчелы ведь тоже изредка жалят, если увлекаешься пчеловодством.

Руни горько сетовал на вырождение искусства стриптиза. Он вспоминал танцовщиц, которые могли вызвать едва сдерживаемую бурю желания и предвкушения, в медленном изгибе тела избавляясь от лишней одежды. На смену этому пришло унылое появление на помосте уже в почти голом виде и полное разоблачение через две минуты после начала. С другой стороны, у него вызывали отвращение как лэп-данс, допускавший прикосновение к зрителю, так и всякие выступления в набедренных повязках и скромные номера, когда свет приглушают и стриптизерши покидают помост, не показав самое существенное.

— Леди, на выход, показывай все! — вопил он, вскакивая на ноги. — Это не выступление, если леди не показывает!

Но «Мучерс» никогда не разочаровывал его. Хозяином там был сицилиец Джанфранко, который нанял чернокожих силачей, чтобы поддерживать порядок в клубе, и Руни ни разу не пришлось рубиться самому. Обычно его принимали там с распростертыми объятиями. Они с Джанфранко, таким же, как он, знатоком стриптизного дела, садились спиной к девушкам, чьи тела поблескивали на помосте, и обменивались информацией о красотках, увиденных за последнее время, как два увлеченных филателиста, с трепетом рассказывающие друг другу о водяных знаках на редкой марке. Оба признавались, что с радостью испортили бы зрение, любуясь обнаженными женщинами.

Руни оживлялся, споря по поводу этой своей одержимости. Спорил со священниками, спорил с феминистками; убеждал первых, что испытывает священный трепет, лицезрея сей Божий дар, и возносил хвалу совершенству женственности перед вторыми. Его изумляло, одновременно придавая пылу его речам, то, что никто из оппонентов не принимал его аргументы за чистую монету. Он обрушивался на сутенеров, ненавидимых им за то, что те отбирали у девушек деньги, которые он им давал, и столь же страстно поносил