продолжалось. Он много чего пытался заставить меня делать, но я не желала даже говорить об этом. Был один парень из простых, с которым мы обычно выпивали в старом «Рандеву». Он, как говорится, глаз на меня положил, и твой отец захотел, чтобы я привела его домой и легла с ним в постель, а он бы наблюдал за нами, сидя в шкафу. Вот каков он был. Это было частью большого плана. Представляешь, какого? Он едва не заставил меня участвовать в нем. Мне в последнюю минуту удалось увильнуть. Я много такого же могла бы рассказать… Но убежать я решила, когда он принялся за тебя, и я застала его за этим занятием. Понимаешь, ему нравилось переделывать под себя всех, кто был рядом. Переделывать и подчинять. Господи боже, они были для него как подопытные кролики! Он превратил это в настоящую науку. Ты стала вести себя как-то странно, и я не могла понять почему. Он изображал из себя примерного отца, изображал очень убедительно, всегда был готов сидеть с тобой. Но потом я его застукала… Тебе было примерно столько же, сколько сейчас Билли, ты только начала говорить. Я вернулась откуда-то чуть раньше, это было в той квартире в Дирборне. Он играл с тобой, это было так мило: мячик, игрушечная посуда и все такое. Я хотела незаметно подкрасться к вам сзади и обнять, но тут увидела, что он ведет себя как-то странно. Ты протянула правую руку к ярко-синему мячу, а он шлепнул тебя по руке, причем сильно шлепнул. Ты заплакала. Тогда он взял твою левую руку и вложил в нее мяч, обнял тебя и поцеловал. А потом сказал: «Возьми мячик, Луиза!» Ты опять протянула правую руку, и он снова шлепнул тебя и повторил все сначала. Я смотрела на это разинув рот. Поганец пытался сделать из тебя левшу! Только представь! Он проводил опыты на тебе, Луиза. Как те варвары, которые заставляют маленьких левшей пользоваться правой рукой, разве что наоборот. На тебе. Из любопытства… Как он подпрыгнул, когда я подошла сзади! Конечно же, он все отрицал. Пытался делать вид, что не понимает, с чего это, мол, я на него накинулась. Но я застукала его на месте преступления. Это все мне сразу объяснило. Странные вещи, творившиеся с нашими друзьями, и его кружок художников, и все те безумства. Я поняла: тебя нужно спасать, и подала на развод. Он рассвирепел, когда узнал. Сопротивлялся всячески. Я тебе рассказала лишь половину того, что было, потому что и этого достаточно.

— Я уже большая, мам. Я прошлое забыла.

— Ты-то конечно; но не я.

Они замолчали, и Луиза заметила, как глаза Дори на мгновение сошлись к переносице. Человек со стороны не успел бы ничего понять, но только не Луиза. Она знала, что Дори страдала эпилепсией и принимала карбамазепин. Она видела малейшие признаки действия таблеток, которые, едва проявившись, в тот же миг исчезали.

И все же они отодвинули границу, разделявшую их, и Луиза сообразила, что не надо пытаться окончательно переступить ее. Дори и так зашла дальше, чем когда бы то ни было.

— Я, наверное, надеялась услышать от тебя что-то, что поможет разобраться, — сказала Луиза, — в какую историю впутался Джек.

— Ничем не могу помочь. Говоришь, в Риме? Да, мы провели там наш медовый месяц, и мне удалось забыть почти все, что тогда было. Послушай, ты знаешь, какой тощей выглядишь? Съешь что-нибудь.

Луиза неохотно ткнула вилкой в пирог, взяла немного в рот и содрогнулась.

— Господи, и как только у тебя получается такая гадость?

Спустя два дня после того, как она побывала у Дори в Мэдисоне, Луиза после завтрака с подругой ехала по Джексон-стрит мимо Чикагской торговой биржи — башни тридцатых годов, следа финансового бума, пронесшегося по Ласаль-стрит. Два маклера, еще не сменившие свои легкомысленные пиджачки ядовито-лимонного цвета, торопливо покидали здание. Она не могла видеть этого канареечного цвета или просто проехать мимо громадного строения и не вспомнить одной отцовской проповеди.

— Твоя мать еще не рассказывала тебе о сексе? — спросил как-то Чемберс перед тем, как отвезти ее к матери в Мэдисон.

Луизе было в то время тринадцать.

— Конечно, рассказывала, — уверенно кивнула Луиза.

На деле же она кое-что подхватила из разговоров Дори, слышала от одноклассниц какие-то смутные истории, и эти скудные сведения значили для нее больше, чем все, что об этом предмете мог рассказать отец.

— Все?

— Все.

Главное было оставаться спокойной и своим видом показать, как это скучно — говорить о том, о чем давно все известно.

— И о чем же она рассказывала?

Луиза махнула тонкой ручкой тринадцатилетней девчонки:

— Cunnilingus. Horatio. Обо всем.

Чемберс улыбнулся:

— Похоже, о технике ты получила сведения. Но как насчет невидимого?

— Как это? — не поняла она.

— Ты хочешь сказать, что твоя мать никогда не говорила тебе о невидимых вещах?

— Как это? — повторила Луиза.

— Похоже, придется мне рассказать тебе об этом. Я тут сверну. Надо нам поехать к бирже.

Луиза подумала: отец забыл что-то сделать и сначала им нужно заехать на биржу, а уж тогда он рассыплет перед ней скачущие монетки мучительно-неловких тайн невидимого секса. Она уже бывала с ним внутри сорокапятиэтажного небоскреба и была знакома с евангелием от ар-деко, воплощенного в Святой Троице его трехэтажного вестибюля. Тогда же перед ней раскрылся бедлам торгового этажа, хотя она так и не поняла, как этот гам и вопль, эти разорванные в клочья заявки могут называться торговлей. Однако теперь Чемберс повел ее прямо на галерею для публики, откуда можно было наблюдать за работой торговцев фьючерсами внизу, в зале.

Чемберс был терпелив, объясняя работу биржи. Он видел свой долг в том, чтобы показывать ей скрытый смысл происходящего. По его особому мнению, ничто не случается само собой и ничто, часто повторял он ей, не является таким, каким кажется на первый взгляд.

— Помнишь, что я говорил тебе о крикете?

Она утвердительно кивнула. Она в самом деле помнила. Луиза полагала, что она единственная девчонка в Штатах, которая понимает загадочные правила английского крикета. И, наверно, единственная девчонка — что в Штатах, что в центральных графствах Англии, — которая понимает, что крикет в действительности не вид спорта, а репетиция жизни. Все просто: жизнь делает подачу, иногда легкую, иногда крученую, и ты должен защитить свою честь, достоинство и независимость (отсюда и три столбика в калитке, объяснил Чемберс), отбив ее. Если хоть на секунду зазеваешься и пропустишь один трудный мяч или промажешь по следующему, ты проиграл.

— То, что ты видишь здесь, похоже на крикет, — сказал он, — только без понятий о чести, независимости и достоинстве. Особенно достоинстве.

— Но это не игра, — запротестовала она.

— О нет, игра. Они похожи на хищных волков, не находишь? Пусть тебе это напоминает хаос, на самом деле тут все четко организовано. То, что ты видишь, — это торговый зал, и называется он «яма». Люди внизу торгуют фьючерсами, то есть заключают отдаленные контракты. Допустим, они продают пшеницу. Это значит: они продают ее сейчас, хотя цена в будущем может измениться. Место, куда они становятся, — видишь? — означает тот или иной месяц, когда пшеница должна быть поставлена. Но за это время всякое может случиться — проливные дожди или, наоборот, засуха. Ты этого не знаешь. И когда придет срок поставки, цена на пшеницу может или подняться, или упасть… Тот человек, который выставил руку ладонью вперед, — продает; когда ладонь к себе, значит, человек покупает. А выкрикивают они количество и цену на сегодняшний день. Некоторые из них идут на риск. Кто-то рискнул, заключил контракт, но испугался и старается сбагрить его другим.