какой-то момент, когда контральто пело свою партию в «Страстях по Матфею» Баха, она подняла глаза и увидела влажный блеск в глазах отца. Горячая слеза бежала по его щеке.

— Почему ты плачешь? — испуганно прошептала она.

Он посмотрел на нее.

— Скорблю оттого, что грешен, — сказал он и повернулся к сцене.

Так что, может, именно из-за этой его скорби по своей греховности ей захотелось самой омыть его и подготовить к погребению до прихода людей из похоронного бюро, когда ее той ночью вызвали к его смертному ложу. Никогда еще ей не приходилось заниматься такими вещами. Выпроводив подругу, которая была с ней, она приступила к делу, как подсказывала ей интуиция. Вытерла кал простынями и порвала их. Протерла губкой все тело с головы до ног. Закрыла ему глаза и сложила руки на груди. Так она прощалась с ним. И двигала ею нежность, не любовь.

Любовью было то, что она почувствовала, и куда более естественно, к Джеку. Ее встревожило, когда он не позаботился позвонить ей, но в каком-то смысле она отпустила его. Наверняка он скоро перегорит в своем увлечении Натали, и тогда, может, продолжится их сближение, сестры и брата, — пусть поздно, но все же не слишком, чтобы окрепла привязанность, которой ей не хватало в семье. Он был нужен ей как брат. И он нужен был Билли.

Теперь, когда Натали сообщила, что он пропал, она была в недоумении. А еще весьма неприятно, что Натали, похоже, больше озабочена домом и перспективой его продажи, чем исчезновением Джека и тем, что могло с ним случиться. Рим — ослепительный город, но он отбрасывает длинную тень. Она уже сожалела, что не осталась с Джеком или, по крайней мере, была недостаточно убедительна, предупреждая остерегаться этой Ширер. Джек, чувствовала она, был наивен. Беззащитен. В голове у нее бродили черные мысли относительно Натали.

Прижав к себе спящего сына, она тоже уснула и сквозь сомкнутые веки видела Рим, силуэт арки Траяна в сгущающемся розовато-лиловом свете.

С утра Луизе предстояла масса дел. Она была из тех женщин, которые могли работать на полставки одновременно в дюжине мест. Для нее это было все равно как для жонглера — крутить несколько тарелок и не уронить ни одной: гордость не позволяет. Так что свой талант организатора и администратора она охотно сдавала внаем разным благотворительным и местным организациям, зачинателям всяческих общественных и политических акций.

Одна такая работа была в Чикагском фонде архитектуры. Офис ЧФА располагался в деловом центре города, и в десять утра ей надо было присутствовать там на совещании. Она оставила Билли у няни и поехала в офис; мысли о Джеке и об отце не оставляли ее. Ей вспомнилось, как много лет назад Джек вдруг прилетел из Англии, а потом так же внезапно улетел обратно.

— Джек заскучал по дому? — спросила она отца.

— Он не заскучал, моя дорогая. Я его отправил.

— Но почему? Я не хотела, чтобы он уезжал. — Она была еще ребенком, и ее желания не принимались в расчет.

— Он разочаровал нас. Англичане могут очень разочаровать.

— Но ты же англичанин!

— Какая ты зловредная, что напомнила мне.

— Но что он такого сделал, папочка?

— Скажем так, мы не сошлись характерами, и покончим с этим.

Но в одиннадцать лет Луиза точно знала, в чем Джек так провинился, что его отослали домой. Однажды он заявился в дорогущих темных очках, явно не подозревая, какие чувства вызывают у отца люди, которые носят темные очки. Знала она, и кто дал их Джеку. Это был Ник Чедберн. Нику не нравилось, что Лиз Салливен увлеклась Джеком и Тим приложил к этому руку. Тогда Ник подарил Джеку очень модные очки, предвидя, что тот мгновенно лишится расположения старика. Уловка сработала. Джек так и не узнал, отчего это произошло. Ник Чедберн держался в стороне от тех, кто крутился вокруг Тима, а очки были лишь одним из подарков, которые дождем сыпались на Джека.

На мосту через реку лезвие октябрьского солнца, отскочив от зеркала заднего вида, ослепило ее. Она полезла в бардачок и, не снижая скорости, нашарила собственные темные очки. Но на Рузвельт-роуд сняла их и в раздражении бросила на соседнее сиденье. Отец, пусть даже он умер и пусть она никогда не любила его, умудрялся по-прежнему разговаривать с ней.

Большую часть работы для ЧФА Луиза делала дома, но иногда приходилось срываться и ехать на совещания или брифинги. Она главным образом занималась кампанией за сохранение и реставрацию домов, предназначенных к сносу, и обработкой сенаторов и политиков в правительстве, которые не могли понять, почему кто-то хочет сберечь какое-то старье. Нет надобности говорить, что, хотя ей нравилось работать в фонде, она все же отстаивала свои убеждения, которые сформировались под влиянием отца.

— Посмотри туда, Луиза. А теперь скажи: что такое архитектура?

Тринадцатилетняя на тот момент Луиза, уже знавшая по опыту, как легко разочаровать отца неверным или банальным ответом, помолчав, ответила:

— Музыка в камне.

Отец нахмурился:

— Не старайся казаться умней, чем ты есть. Просто скажи, что ты видишь.

— Использование пространства.

— И даже больше. Это не просто облик строения. Но еще и облик пространства вокруг него. Какая польза от церковного шпиля, если он не прорезает горизонт? Вот почему в городах больше не возводят таких шпилей: в городах нет горизонта. Здание — это не только то, что видишь, но и то, чего не видишь.

Она покосилась на отца, не совсем понимая его.

— Когда-нибудь, — сказал он, — я возьму тебя с собой в Рим. Там ты по-настоящему поймешь, что такое архитектура.

Это было одно из многих его обещаний, которые он так и не выполнил. Хотя все же научил наслаждаться архитектурой. Вот почему она полюбила Чикаго. В то время как других детей разведенные родители водили по субботам в «Макдоналдс» или в Брукфилдский зоопарк, где они угрюмо пялились на зверей, он возил Луизу полюбоваться Рукери или Юнионистской церковью. [20]

Фрэнк Ллойд Райт, бесспорно, это Настоящий гений света.

И ей никогда не бывало скучно. Пусть она не любила его, но всякий раз, когда бывала где-нибудь с отцом, испытывала какое-то странное чувство. Став старше, она узнала, что все юные женщины всегда ощущают трепет, когда их сопровождают отцы; кроме того, в их совместных выходах была некая непредсказуемость, ощущение, что день может сложиться самым неожиданным образом, а еще — некая подспудная угроза. Не скоро она поняла, что ее отец — опасный человек.

Он повез ее посмотреть с другого берега Чикаго на Уэст-Уэкер-драйв, 333, — на стеклянный гладкий прогиб фасада Государственного Иллинойсского центра шириной более сотни ярдов, протянувшийся вдоль речной дуги, — а потом повел ее внутрь здания с его слепящими головокружительными зеркалами, атриумами и матовыми стеклянными стенами.

Она предварительно кое-что прочла об этом месте.

— Что такое постмодернизм?

— Забудь всю эту фальшивую болтовню. Подумай, как удалось сделать так, что свет создает впечатление дождя, летящего в лицо, — Свет, его состояние — вот что всегда влекло его, — Свет, Луиза, свет. Великое здание — это такое здание, где технология и философия сходятся в главном — в концепции света. Это и влечет нас.

И когда он устраивал ее в Чикагский фонд архитектуры, от нее не ускользнуло, что двигала им эта одержимость. Он успешно привил ей любовь к архитектуре, дал знание предмета, и это укрепило ее решимость сопротивляться вандализму корпораций, которые уже лишили Чикаго нескольких жемчужин архитектуры.

К тому времени, когда она нашла место для парковки, совещание уже началось. Остальные сидели за поцарапанным столом и пили кофе.