Мелькнула шальная мысль – оседлать коня, кинуться в погоню. Он ведь знал, куда Варя едет. Когда она ушла? Часа два-три назад? Повозки за это время больше пяти верст не пройдут. На туркестанце догонит за четверть часа!

Мелькнула мысль – и пропала.

Князь за простолюдинкой гонится, в пыли на колени встает, о любви молит? Бред! Пусть сердце усохнет в груди – боярской честью поступаться нельзя. Он – князь Сакульский, урожденный боярин Лисьин. Его позором детей не одно поколение корить станут, дядьев и братьев попрекать, насмехаться. Это смерд может любить или ненавидеть, валяться пьяным в грязи, изменять или трусить. Для боярина же каждый поступок – это зеркало всего рода. Испачкался – на всех родственниках пятно. Испугался – вся родня трусами прослывет. Этот закон Андрей Зверев за минувшие пять лет успел усвоить накрепко. Княжеское звание – и власть, и честь, и крест одновременно. Оступаться нельзя.

– Черт! Еще и вино кончилось! Еремей, ты где?!

Ярыга не ответил. Князь торопливо оделся, сбежал вниз, на опустевший двор, огляделся. Слуга куда-то попал, а под навесом, у яслей, переминался его вороной. Седло, потник, уздечка на выпирающем из столба сучке. Соблазн оказался слишком велик – быстрыми привычными движениями князь накинул войлочный отрезок, разгладил, сверху водрузил седло, затянул подпруги, вложил в зубы недовольно всхрапнувшего скакуна узду, взлетел ему на спину:

– Вперед!

Последние сумасшедшие сутки все перемешали в его голове – он не очень понимал, какой сейчас день и какое время. Достаточно того, что на улицах было светло и не очень многолюдно. Андрей вылетел через Можайские ворота, промчался три версты и натянул поводья, глядя на текущую по левую руку полноводную Москву.

– Унеси вода с сердца… – моментально всплыли в памяти слова одной из Лютоборовых отсушек. – Кому любовь в радость – всегда приворожить можно, кому в тоску – отсушить.

Колдун он или нет, в конце концов? Вытравить эту чертову страсть, и вся недолга! Ни позору не будет, ни боли на душе.

Андрей свернул с дороги, пробился через заросли бузины, спешился у воды, скинул сапоги, засучил шаровары выше колен и вошел в реку. Наклонился, зачерпнул воды, ополоснул лицо.

– Вода, вода… – Сердце кольнуло, и он замолчал.

А надо ли это делать? Надо ли резать все, что болит, что тревожит, что дышит и живет? Отрежешь все лишнее – только камушек гранитный в груди и останется. Его ладони еще помнили, какая мягкая у Вари грудь, язык хранил вкус ее губ, а щеки – ее страстное дыхание. Нужно ли забывать все это? Может, все же оставить? Да, конечно, эта память будет болеть, саднить, заставит иногда просыпаться среди ночи или вздрагивать, когда знакомое лицо померещится в толпе. Но зато – она останется с ним. Глаза, ласки, сумасшедшая страсть длиною почти в трое суток. Все то, что превращает существование в жизнь…

Он опять зачерпнул воды, ополоснул лицо, оттянул ворот и стряхнул несколько капель на спину и на грудь.

– Чертова девка, совсем с ума свела… Нет, вода, не нужно. Не уноси.

Драгоценное лекарство – пару кружек вина и заливную щуку в лотке – князь нашел на ближайшем постоялом дворе. После этого мир начал принимать более-менее реальные очертания. Мир, где едят, работают, несут службу и парятся в бане. И где иногда случается такая чертовщина, что уже через несколько часов перестаешь верить в наваждения.

Трое суток в постели, трое суток любви… Быть такого не может. Сказки! Побасенки. Померещилось. Приснилось…

Неспешным шагом вернувшись на двор, князь расседлал коня, поднялся наверх и упал в разобранную постель. Чего ему хотелось сейчас больше всего, так это спать.

Внезапно оказалось, что делать здесь больше нечего. Большие хлопоты с обустройством дворца кончились, а малые не попадались на глаза. Андрей просыпался утром, ел буженину, запивая ее чуть забродившим соком, часа два упражнялся с саблей – прочее оружие осталось с холопами. Потом шел в город. То сходил к Кремлю, перед которым за рвом, на месте будущей Красной площади, стояли карусели, гигантские шаги и качели, почему-то неизменно принимаемые иноземцами за виселицы. То отправился на торг, где купил себе новый пояс и нож, туркестанцу – новый потник, и просто так – жемчужную понизь, по краю подкрашенную яхонтами и бисерными хвостиками. Но и сам себе Зверев пока не признавался, кому задуман это подарок. А может – просто не знал.

От безделья два раза князь даже отстоял церковные службы. Просто потому, что занятия иного не нашел, а все вокруг направлялись к собору. Вот и пошел – за компанию.

В день святого Агафона, когда мужики в деревнях караулят от леших свои снопы и гумны1, во дворе его дворца наконец-то стало многолюдно. Андрей сбежал вниз и, не сдержавшись, прилюдно обнял Пахома.

– Что же ты, дядька, пропал неведомо где? Сколько ждать можно?

– Дык ведь и путь не близкий, княже, – развел руками холоп. – Коней нет, в Угличе у боярина Поливанова остались. От и пришлось на ушкуе супротив течения весь путь пробиваться, опосля за лошадьми в поместье его топать, и лишь потом мы в Москву подались. Ан и тут тебя не так просто найти оказалось.

– Да ладно, дядька, – подмигнул ему Зверев. – У Кошкина все знали, где мне царь уголок для обитания отвел.

– Знатный уголок, княже, – степенно огляделся холоп. – Самому царю впору.

– Царские хоромы и были. Ярыга где? Еремей, покажи людям, где баня, где погреб, где людская. Сам все равно не управишься. Вон сколько народу, всем с дороги и подкрепиться, и попариться надобно. Да, и тюфяки свежим сеном нужно набить. А то спать будет не на чем.

– Неужели, княже? – обрадовался Пахом. – Два месяца то на палубе, то в седле. Все бока болят.

– Теперь спите сколько угодно. Хоть весь завтрашний день, – разрешил Зверев. – Хлопот у нас больше