— Господь, вспомни меня, когда придешь в свое царство.

Иисус слабо улыбнулся.

— Ты будешь со мной в раю.

Толпа постепенно расходилась — начинался ливень.

Иисус повернул лицо вверх:

— Боже, Боже, почему ты меня оставил?

После двух часов под дождем и ветром жертвы ослабли; никто из них больше ничего не говорил. Толпа внизу уменьшилась до малой горсточки людей: теперь на горе оставались только солдаты, Иоанн с женщинами и те немногие, что были, вероятно, последователями человека, висевшего на центральном кресте. Абенадар ходил, нервно потирая руки, словно Пилат, но без умывальной чаши. Игравшие солдаты укрылись от дождя под плащом Иисуса, хотя это было бесполезно. Скоро мы промокли до костей.

Я мог бы вернуться, но все же вышел вперед и встал рядом с Иисусом. Его голова склонилась вперед, подбородок лежал на груди, глаза были закрыты, уголки губ, так редко улыбавшихся, опущены, словно кривой лук. Волосы и бороду усеивали капли дождя, стекая по вытянутым вдоль перекладины рукам, омывая натянутые, напряженные кости и мышцы груди, живота, бедер и поясницы, образуя ручейки на икрах и капая с пальцев ног.

Я посмотрел на Абенадара.

— Он умер?

Центурион покачал головой.

Когда я вновь взглянул вверх, Иисус поднял голову и приоткрыл глаза.

— Мне жаль, — тихо сказал я, мигая из-за льющейся по лицу воды. Я собирался сказать больше, собирался попросить о моем трибуне, узнать, может ли он его спасти, но Иисус высоко поднял голову, стукнувшись затылком о дерево.

— Все кончено, — выдохнул он. Голова тяжело упала на грудь.

Со стоном я опустился на колени и сполз по мокрой земле. Абенадар присел рядом и положил руку мне на плечо.

Внезапно Иисус вновь поднял голову, глядя на приближающуюся черную тучу.

— Отец, в руки твои вверяю дух свой.

По долинам прокатился оглушительный громовой раскат, и на город упала молния, ударив прямо в крышу Храма Соломона.

Абенадар прижал меня к себе.

— Ликиск, что мы наделали? Мы убили сына Бога!

Подняв глаза на безжизненное тело, висевшее на римском кресте, я внезапно возненавидел этого человека. Я ненавидел его потому, что пришел к нему за помощью, но ничего не получил. Он мошенник, как и все боги, подумал я.

— Сын Бога? — переспросил я. — Сомневаюсь.

Молния вызвала в Храме пожар, нанеся значительный ущерб внутренним комнатам, куда позволялось заходить только священникам. Ливень размыл дороги и, к ужасу горожан, вызвал на кладбище оползни, из-за чего на поверхности появилось множество трупов.

— Ох уж эти истории о бродячих мертвецах, — ворчал прокуратор, получая отовсюду сообщения. — Вы в это верите? Несколько могил размыло ливнем, а суеверный народ видит разгуливающих мертвых! Что ж, можно только благодарить богов, что у нас был такой дождь. Город в унынии. Никаких кровавых революции — по крайней мере, после этого ливня. Проклятье! Кончится это когда-нибудь?

Зрителями очередной вспышки гнева, кроме меня и Абенадара, были Никодим и его друг Иосиф из Аримафеи, которые пришли за разрешением снять с креста тело Иисуса и похоронить его. Старики терпеливо дожидались, пока прокуратор не выговорится.

— Мы не можем позволить телу нашего Господа оставаться на кресте, — объяснил Никодим.

Раздраженный Пилат кивнул.

— Да, да, я знаю законы. У вас священный праздник. Хорошо, забирайте его. И остальных тоже. Только убирайтесь с моих глаз.

Слегка испуганные, но и обрадованные полученным разрешением, старые евреи остановились в вестибюле крепости Антония, чтобы поговорить со мной.

— Ты был там, — сказал Никодим. — Иоанн тебя видел. В конце концов Иисус вошел и в твое сердце.

— Мне жаль, что все так закончилось, — я взял старика за руку.

— Это не конец, — ответил он, глядя на меня с широкой улыбкой. — Это только начало. Не знаю, как это случится, молодой человек, но Господь нас не оставит. Нет! Он обещал никогда не оставлять нас.

— Он всегда будет в вашем сердце, — произнес я, решив быть вежливым с этим стариком. Со старым глупцом, подумал я.

Иосиф сказал:

— Мы положим Господа в мою гробницу.

Никодим перебил:

— Он сказал: «Через три дня я восстановлю этот храм». Через три дня, Ликиск! В этих словах — обещание. Тайна, да. Но и надежда. Уверен в этом.

Я отнес эти слова к волнению и печали старика, переживавшего большую утрату и огромное разочарование. Когда они уходили, шагая по мокрой, туманной мостовой, Никодим что-то оживленно говорил, размахивая руками и смеясь — совершенно не в себе.

Закрыв большую дверь, я с угрюмым видом миновал вестибюль, мраморный зал за дверью кабинета Пилата, и поднялся в башню мимо Абенадара, не сказав ему ни слова и не обращая внимания на зов Клавдии Прокулы, пока, наконец, не подошел к толстой деревянной двери, за которой лежал Марк Либер. Рядом непринужденно стоял солдат.

— Можешь идти, — резко сказал я. — Какой смысл в охране? Кроме меня, сюда никто не войдет, а он оттуда не выйдет.

Зайдя в комнату, я прислонился к закрытой двери и взглянул на трибуна, спокойного, словно смерть, недвижного с того момента, как я видел его в последний раз. В окно врывался холодный влажный ветер с дождем; на полу образовались лужицы воды. Комнату освещала единственная лампа у кровати, чей свет вел свою странную жизнь, озаряя красивое лицо спящего трибуна. Поцеловав его, я ощутил на щеке редкое дыхание, сел рядом и взял его за руку.

Ближе к полуночи, когда буря еще ярилась, ко мне пришел Абенадар с подносом еды.

— Убери, — сказал я. — Уходи.

— Тебе надо поесть. И поспать.

— Просто уходи. Пожалуйста.

Он вернулся на рассвете, серым, тусклым утром без нахального солнечного света, что обычно двигался по комнате под углом.

— Дождь перестал, — сказал он, посмотрев в окно на мрачное небо. Он ждал, что я что-то скажу, но не дождался и подошел к кровати.

— Сколько ты будешь так сидеть?

— Сколько понадобится.

Он молча ушел и больше не возвращался.

Позже в дверь робко постучала Клавдия Прокула.

— Мы беспокоимся за тебя, Ликиск.

— Не надо.

— Ты говорил с Иисусом прежде, чем…

— Иисус мертв. Как и любой человек. Это бы ничего не изменило.