А потом он улыбнулся.

У него была прекрасная улыбка.

Они заполонили Литостротон под полной луной, освещавшей камни мостовой так же ярко, как днем. Пилат заставил их ждать, совещаясь с трибуном и центурионом в своих комнатах, а через открытое окно до нас долетали громкие голоса разгневанных евреев.

Прокуратор Иудеи сидел в позолоченном кресле за столом из кедра, барабаня пальцами по столешнице; нахмуренные брови соединялись в сплошную линию. Абенадар стоял у окна, глядя на толпу, наводнившую двор.

— Сколько их? — спросил прокуратор.

— Несколько сотен, — ответил центурион, не поворачиваясь.

Марк Либер, сидевший перед столом Пилата, медленно качал головой.

— Я знал, что это случится, — пробормотал он.

Пилат внимательно взглянул на него, но задал вопрос Абенадару.

— У тебя есть внизу люди?

— Достаточно, — центурион с улыбкой взглянул через плечо.

Пилат кивнул.

— Вооружены?

Абенадар медленно кивнул.

— Двадцать лучших людей; в основном сирийцы. Когда они не в форме и носят еврейские одежды, то выглядят как евреи.

Пилат помолчал, хмуро глядя на трибуна.

— Марк? Ты доволен предпринятыми мерами?

— Мы стараемся улучшить заведомо плохую ситуацию. Гай вывел туда своих людей. Если среди сирийцев есть холодные головы, Гай их выбрал. Но я считаю, что мы совершим ошибку, если будем думать, что эта демонстрация — работа зелотов, хотя они, без сомнения, приложили к этому руку.

Абенадар отвернулся от окна и пересек комнату.

— Господин, — сказал он Пилату, склонившись над столом прокуратора. — Я согласен с Марком, что мы принимаем ситуацию слишком близко к сердцу, и это опасно, но я не приказывал моим сирийцам бурно реагировать. Они следят за известными заговорщиками. Мы не хотим насилия и конфронтации.

Пилат вздохнул.

— Думаю, я должен с ними поговорить.

Марк Либер кивнул:

— Мы с Гаем согласны.

Пилат встал, привел тогу в порядок и сказал:

— Тогда выйдем и покончим с этим.

Тихий наблюдатель, я последовал было за ними, но Пилат остановил меня, покачав головой.

— Я могу пригодиться! — запротестовал я.

— Оставайся здесь, Ликиск, — твердо сказал Пилат. — Толпа опасна; это дело солдат.

Мой умоляющий взгляд не произвел впечатления на трибуна и центуриона. Разочарованный, но взволнованный, я остался, глядя на Литостротон из окна.

Пилат не вышел на мостовую, показавшись на маленьком балконе над головами толпы, настолько плотной, что она двигалась как единое целое; сотни евреев качались из стороны в сторону, будто пшеница на легком ветерке. Их голоса были резкими и гневными; прошло некоторое время, прежде чем они смолкли, и Пилат начал говорить. Его голос был громким, твердым, наполненным терпением.

— Что у вас за жалобы?

Ответ евреев разнесся как удар грома, но был неразборчив, пока шум и рев не стихли. Затем кто-то в передних рядах крикнул на всю площадь:

— Ты украл наши деньги!

Толпа вновь взревела, но теперь в воздух поднялись кулаки, и прошло некоторое время, прежде чем шум стих.

Глядя из окна, я искал Марка Либера и Гая Абенадара, но видел лишь евреев; их лица подняты к Пилату, тела качались, руки со сжатыми кулаками гневно вздымались в направлении прокуратора, который терпеливо ждал, когда можно будет продолжить.

— Я говорил с Синедрионом, и больше мне нечего добавить. Что сделано, то сделано.

Хотя мне казалось, что это невозможно, новый рев толпы был громче предыдущего. Там, где раньше вздымалось лишь несколько кулаков, теперь вырос лес рук: казалось, руку поднял каждый еврей на Литостротоне. Их крики были опасными, полными злости — шум буйной толпы.

Со всей площади понеслись дерзости, кулаки качались, как колосья в поле.

Прокуратор Иудеи стоял на балконе, положив одну руку на балюстраду, а другую прижав к груди, и решительно смотрел в толпу.

— Где солдаты? — вскричала Клавдия Прокула.

«Действительно, где?», подумал я, разглядывая отдаленные участки площади в поиске людей в форме, тщетно пытаясь найти Марка Либера и Гая Абенадара и понять, где в беснующейся внизу толпе сирийцы.

Пилат поднял руку в попытке успокоить собравшихся.

— Расходитесь по домам, — закричал он, но его голос потерялся в общем шуме.

Если б я был одним из сирийцев, я бы решил (как они позже и утверждали), что поднятая рука прокуратора — сигнал. Не знаю, так ли это было на самом деле, но последствия у этого жеста оказались страшными, поскольку скрывавшиеся в толпе сирийцы наконец себя обнаружили. В ужасе застыв у окна, я видел, как они скинули одежды, явив под ней форму, и выхватили мечи. Лунный свет блестел на обнаженных клинках и ножах, поднятых в воздух между сжатыми кулаками. Когда клинки и ножи начали свою работу, повсюду раздались крики. Толпа бросилась врассыпную, как рвущаяся на клочки изношенная ткань, если ее сильно потянуть. Кричащие евреи толкались, стремясь оказаться подальше от атакующих солдат.

Пилат тоже что-то кричал, однако его слова глохли среди воплей перепуганных людей. Тогда он прекратил свои попытки, в молчании стоя с потрясенным неверием на лице, глядя на сцены, разворачивавшиеся на его глазах.

Рядом встал Абенадар, затем Марк Либер; они находились всего в нескольких футах от голов перепуганных людей, пытавшихся спастись от безжалостной резни. Сверкающие белые камни широкой мостовой были теперь заляпаны кровью, блестевшей в лунном свете. Повсюду лежали тела, и их становилось все больше по мере того, как сирийцы оттесняли толпу с Литостротона и гнали ее вниз с холма.

Потом все кончилось.

Евреи исчезли.

Крики смолкли.

Тяжело дыша, сирийцы с оружием наготове стояли, словно фигуры на доске.

Восемнадцать евреев были убиты или умирали на камнях.

Из-за этих неприятностей Пилат решил остаться в Иерусалиме.

Иерусалим всегда был беспокойным городом, а теперь превратился в рассадник слухов, сплетен и