вносить любые побочные доходы, и позже мы разделим скопившуюся сумму между собой.

Клодия решила, что я сошел с ума, согласившись на такой договор.

— Лучше всего, — советовала она, — чтобы Реммий сразу отдавал тебе деньги. Его нельзя назвать нечестным — просто он мудрый бизнесмен и тщательно следит за своей учетной книгой.

Она была очень тронута и польщена, когда я попросил ее хранить мою долю.

— Иначе я истрачу ее на что-нибудь глупое, — объяснил я.

Похлопав меня по голове, словно маленького ребенка, Клодия обещала, что будет надежно беречь мои деньги.

— С такой разумной головой, — смеялась она, — ты скоро разбогатеешь, купишь себе корабль и отправишься на нем, куда захочешь.

Когда я лег спать, об этом было приятно думать, и с этими мечтами я уснул.

Ежедневно из Рима долетали страшные вести о тех глубинах злобы, в которые погружался Цезарь. Перестав довольствоваться жестоким отношением к семье и придворным, Тиберий направил свою мстительность на тех, кого обвиняли в нелояльности. Прошла публичная казнь поэта, чьи стихи чем-то не угодили Тиберию. Достойным занятием стало стукачество. Даже маленькие дети давали показания против своих родителей. Достаточно было одного обвинения. К смерти приговаривали выдающихся людей, и их трупы бесцеремонно сбрасывались с Лестниц Скорби. Несколько обвиненных сенаторов публично приняли яд.

С каждой историей о телах, которых крюками тащили к Тибру, во мне возникал страх. Я просыпался среди ночи в мокрой от пота постели, с ужасающе ясными сновидениями в голове, вновь и вновь видя сны о Капри. Покачиваясь на краю утеса, я смотрел вниз, на разбившиеся тела Нерея, Витурия и бесчисленных девушек и юношей. В ушах звучало хихиканье Калигулы. Рядом стоял Тиберий, потиравший руки при каждом новом зверстве. Пока бесконечная процессия жертв падала с утеса, я смотрел в море, напрасно ища Марка Либера и желая уплыть навстречу своему спасению на славном корабле «Меркурий».

По пробуждении моя надежда воссоединиться с доблестным трибуном исчезала. Некоторые знакомые моряки пытались подбодрить меня, объясняя, что «Меркурий» наверняка пережидает зиму в Поццуоли. Другие считали, что «Меркурий» мог остаться в Александрии или другой гавани, не рискуя пересекать зимнее море. Никто из них ни разу не намекнул на то, о чем я иногда думал — что «Меркурий» покоится на дне моря.

Клодия пыталась спорить со мной, говоря, что существует множество кораблей, а мой запас наличных растет не по дням, а по часам. Я становлюсь богатым, с трогательной гордостью говорила она. Реммий, разумеется, понимал, что долгими и холодными зимними ночами не будет недостатка в мужчинах при деньгах, которые с радостью примут у себя симпатичного молодого человека, таким образом помогая Ликиску становиться еще богаче.

Наступил Новый год, и признанный лидер остийской молодежи Юлий Полло, невероятный красавец, известный своей страстью к юношам, устроил пышное празднество. Получив богатое наследство (по слухам, ради него он отравил собственного отца), Полло был помешан на удовольствиях Приапа, поручив свой корабельный бизнес опытному управляющему. Его дом стоял на холмах. Вечеринка длилась три дня и три ночи.

— Вы обязаны наслаждаться, пока хватит сил, — напоминал он своим гостям, — но держите свои руки подальше от Ликиска. Этот мальчик только для меня!

Для всех остальных были другие мальчики. И несколько девушек. Один юноша по имени Алледий великолепно изображал Вакха, разгуливая по дому обнаженным и нося в одной руке чашу с виноградом, а в другой — мех с вином. Алледий не скрывал, что считает меня привлекательным, и шепотом сообщил о своей надежде побыть несколько минут со мной наедине. Он был очень популярен и принял много приглашений в спальни. Я не знал, проститутка он, раб или бесстыдный отпрыск богатой семьи. У него были хорошие манеры, но принять его соблазнительное приглашение оказалось невозможно. Юлий Полло постоянно держал меня на виду.

Через некоторое время хозяин хлопнул в ладоши и объявил:

— Сейчас выступит актер с хвалой в честь Афродиты, Вакха, Приапа и всех остальных богов и богинь, которым следует сегодня вознести благодарность.

Гости с готовностью расселись на диванах и на полу, чтобы посмотреть представление.

Я узнал актера в тот же миг, как он с важным видом выступил на середину комнаты: этот певец развлекал нас в доме Примигения и после пришел к моей двери. Его звали Плиний, вспомнил я. Сейчас он был скорее мужчина, чем юноша, и более уверен в своем искусстве. Войдя в комнату обнаженным, он поклонился, почтив хозяина и гостей льстивым приветствием. Когда он выпрямился, его глаза встретились с моими, обретя тот заинтересованный вид, что возникает, если кто-то видит знакомого человека, но не может вспомнить, где его встречал.

Плиний выступил хорошо. Он не стал исполнять те поэмы, которыми услаждал нас в доме Примигения, вместо этого начав петь непристойные песенки. К моменту исполнения последних фраз он был возбужден не меньше статуи Приапа. Он сорвал благодарные аплодисменты, начал кланяться, и, поднимая голову, каждый раз смотрел на меня. Он отвернулся лишь когда его окружила толпа восторженных мужчин, делавших ему предложения. Не знаю, принял ли он хоть одно, поскольку мой хозяин, наконец, уступил своим желаниям и повел меня в спальню. Когда спустя долгое время я вернулся к гостям, Плиний уже ушел.

Через неделю я увидел его снова: он стоял у подножия лестницы в гостиной дома Реммия. Не знаю, как Плиний меня нашел, но дни после празднования Нового года он, очевидно, провел в поисках. Стоя у лестницы, он казался одним из богатых юношей, часто занимавших мной свое время. На нем был красивый белый плащ, отделанный золотой нитью, и он радостно улыбнулся, когда я сошел вниз.

Реммий тоже сиял.

— Ликиск, этот молодой человек желает с тобой встретиться. Я сказал, что могу послать тебя к нему, но он пришел сам.

Плиний скромно улыбнулся и вежливо и просительно произнес:

— Не мог бы ты провести со мной день?

Заметив подмигивание Реммия, я понял, что деньги уплачены.

— Конечно, я проведу с тобой день, — ответил я.

Актер расцвел.

Судя по всему, его мастерство высоко оплачивалось. Новый дом, куда он меня привел, был замечательным. Уютно устроившись в расщелине между низкими холмами неподалеку от моря, он был укрыт от сильных ветров, идущих от воды. В доме было только две комнаты, зато большая галерея с видом не менее роскошным, чем из дома Примигения. Главную комнату украшали яркие цветы, на многих стенах висели пестрые ковры, а на одной — множество масок, которые Плиний использовал на сцене.

Мы уселись за столик выпить вина; за моей спиной находилась большая кровать с подушками. Комнату освещало тусклое зимнее солнце, но я представлял, какой яркой она бывает летом.

Мы немного поговорили; я начал комплиментов и похвал его недавнему представлению. Плинию были приятны мои слова, и он сказал, что не тревожится из-за непристойных песен в своем репертуаре.

— Непристойные ценятся выше утонченных, а актер делает то, за что ему лучше платят. В отличие от тебя, верно?

Я сказал, что все мы делаем то, чего хотят от нас боги, и так хорошо, как можем.

Он рассказал об актерах, которыми восхищался, упомянув между прочим актера пантомимы Париса. Я ответил, что по моему мнению Парис великолепно играл Меркурия. Плиний кивнул, а затем добавил:

— Он умер. Ты не слышал?

Я был потрясен и не скрывал этого.

— Бедняга показал представление, затронувшее некоторые неудобные вопросы, связанные с Цезарем, — объяснил Плиний. — Горе актеру, что столкнется с Тиберием.