бронзовой после военных кампаний под солнцем Средиземноморья, волосы — короткими и черными, слегка тронутыми сединой. Сеян вежливо объяснил мои обязанности, которые я знал и сам: проявлять изобретательность и услаждать похотливого Тиберия самыми непристойными развлечениями.

Закончив с этим, префект помолчал, барабаня пальцами по столу и внимательно глядя на меня. Наконец, он произнес:

— Ты недавно говорил с Калигулой?

Вопрос пронзил меня словно нож, и я похолодел с ног до головы.

— Да, господин, он за мной посылал.

— Зачем?

— Ему хотелось меня увидеть.

— Почему?

— Он сказал, что слышал обо мне, и ему стало интересно. Больше ничего.

— Он интересовался только сексом.

— Да, господин, мы занимались сексом.

— Ты слишком быстро отвечаешь, мальчик.

— Вы задали мне вопрос.

— Твое положение не так надежно, как тебе может казаться. Предпочтения Цезаря меняются, однако существуют способы уберечься от перепадов его настроения. У меня нет столь популярного нынче в Риме интереса к мальчикам, но ты меня интересуешь — правда, в другом смысле. Думаю, ты понимаешь, что я имею в виду, поскольку убежден: твоя встреча с Калигулой тоже имела к этому отношение. Я закончу наш разговор следующими словами: когда наступает прилив, воды меняются, и мудрый моряк помнит об этом ради собственной безопасности. Ты должен знать, что твоя непрочная позиция может точно также измениться, и когда это произойдет, ты ради своего же блага найдешь здесь более чем одного друга. Прими во внимание то, что сказал тебе Калигула, и запомни мои слова. Новое положение наблюдателя за забавами Цезаря налагает на тебя обязанность докладывать мне обо всем, что может меня заинтересовать, происходит это в гареме или где-то еще. Теперь можешь идти.

Я так и сделал, хотя не знал, смогу ли добраться до дома, так тряслись мои коленки. Ночью, лежа в постели, я смотрел в черный потолок, ужасаясь своему положению и слыша голоса Тиберия, Калигулы и Сеяна: «Шпионь для меня, Калигулы!», «Следи за Калигулой для меня, Сеяна!», «Делай, что говорю, иначе лишишься жизни, ибо я — Тиберий!»

Если бы у меня оставались слезы, я бы заснул в слезах.

С этого дня жившие на острове мальчики и девочки не могли меня избежать, и я всеми силами старался показать им, что я не чудовище, преуспев в этом точно так же, как и любой обладающий властью. Важнее всего для меня были чувства Луция, поскольку очаровательный юноша снова ко мне потеплел. (Я помог ему растаять, поселив в отдельном доме и сделав его своим партнером во время визитов к Цезарю, когда тот хотел понаблюдать за парой). Тиберий одобрил мой выбор, и когда я рассказал об этом Луцию, он исполнился ко мне благодарности. Я не сказал, что на самом деле не сделал ему никакого одолжения. Я был слишком счастлив, поскольку больше не чувствовал себя одиноким, и оставил эти печальные мысли для одного себя.

С тех пор ни Калигула, ни Сеян больше не предлагали мне новых мучительных дилемм. На Капри проводились важные встречи, в ходе которых я должен был держать обитателей гарема Цезаря подальше от глаз гостей, в маленьких домах. Многие посетители острова были слишком впечатлительны: одно дело знать, что Цезарь — развратник, окруженный голыми юношами и девушками, но совсем другое — видеть этих юношей и девушек. Когда же политические дела заканчивались, Тиберий возвращался к своим наслаждениям.

По ночам мы с Луцием устраивали Тиберию эротические представления. Мы слушали его хихиканье, видели, как он восторгается тем, что мы делали, но все чаще во время этих представлений Цезарь начинал дремать, и мы с Луцием отправлялись в мой домик заниматься тем же самым, только на этот раз для самих себя.

Жители гарема (и его глава) не имели права получать удовольствие без наблюдающего Цезаря.

Судьбе было угодно, чтобы нас с Луцием поймали.

Спустя месяц после моего повышения Луций был по уши в меня влюблен. Добрый юноша, он всячески стремился меня порадовать, а потому я, тронутый его любовью (и хорошо помня, что сам чувствовал к Марку Либеру), сдался. Он умолял разрешить ему ночевать в моем доме (хорошо зная об опасностях запретных наслаждений), и я согласился. В постели он был замечателен и учился у меня так же, как я когда-то учился у жрецов Приапа.

Нас заметил скрытный и наблюдательный Авл Вителлий и отправился с доносом к Калигуле.

Калигула просто открыл дверь и вошел в дом, обнаружив меня и Луция в такой позе, что заставила бы Цезаря стонать от удовольствия. Мы так и не узнали, сколько Калигула простоял, наблюдая за нами, увидев его только тогда, когда решили отдохнуть, улегшись на кровати подле друг друга. Луций сонно положил голову мне на живот, а его губы находились в дюйме от той части моего тела, которую совсем недавно он с жадным восторгом поглощал.

— Ахиллес и Патрокл на отдыхе!

Голос пронзил тихую ночь, словно меч.

Подскочив, мы с Луцием раскрыли рты, уставившись на худую, грозную фигуру, скрытую в тени у входа. Мы не видели лица, но не узнать этот голос было невозможно. Никто из нас не двинулся с места, когда высокий, худощавый человек прошел в комнату, оказавшись в свете единственной лампы.

Калигула неуклюже сел на стул, обхватив ладонью острый подбородок.

— Передо мной интересная дилемма, — произнес он. — С одной стороны, у нас тут очевидное оскорбление моего деда-императора. С другой — вполне понятное влечение одного симпатичного юноши к другому. Я и сам молод, а потому отлично понимаю соблазн плотских наслаждений, что дарит юность, время от времени напоминая о них сестре.

(Ходили слухи, будто Калигула настолько развратен, что заставил свою сестру вступить с ним в связь).

Встав со стула, Калигула прошелся по комнате, разглядывая нас с Луцием (в то время как сами мы боялись пошевелиться).

— Я мог бы наказать вас прямо сейчас. Запороть до смерти, разорвать на кусочки, кастрировать, посадить на кол, который пронзит те части ваших тел, что доставляют вам такое удовольствие! Список моих возможностей бесконечен. Ликиск, что я должен сделать?

Я утратил дар речи.

— Бог стащил у тебя язык? Что я должен сделать?

Понимая, что своим молчанием я только усугубляю положение, я выпалил первое, что пришло мне в голову.

— Думаю, — твердо сказал я, — Калигула должен лечь с нами в постель.

Закинув голову, Калигула расхохотался.

К нашему изумлению, он принял приглашение: хихикая от удовольствия, он прошел по комнате, освободился от одежды, скрывавшей его неуклюжее, уродливое, тощее тело, и улегся рядом с нами, заходясь в бесконечном страшном смехе.

В ту долгую ночь Калигула доказал нам с Луцием, что был именно тем, кем однажды назвал его дед — скорее рабом, чем хозяином.

Оставив нас с рассветом, Калигула не обернулся, закрывая дверь, и не промолвил ни слова.

Прислушиваясь к уличным звукам, мы с Луцием были не в состоянии двинуться с места. Мы долго лежали, не зная, чего ожидать, опасаясь, что в любой момент дверь распахнется, в дом ворвутся преторианцы, арестуют нас и потащат к утесам. Но до нас доносились только редкие крики чаек (чего вполне хватало, чтобы вызывать в наших сердцах приступы леденящего страха).

Наконец, я сказал:

— Что-то непременно случится.

Луций быстро кивнул, потом встал и выглянул в окно.

— Тихо как на кладбище, — прошептал он.