любовью, однако, не кривя душой, могу похвастаться лишь тем, что оказался достойным партнером. Учить мне ее было нечему, ибо прекрасная индианка была самой настоящей bruja, ведьмой, и впервые в жизни женщина владела мною так же, как и я ею. Как я уже говорил, во время этого любовного неистовства наши тела, и особенно их интимные части, жили собственной жизнью, повинуясь только собственной воле и своим безумным желаниям. В эти мгновения казалось, что ничто на свете не способно разомкнуть наши объятия и разъединить нас. Я не уверен, что это было бы под силу даже самой смерти.

Но всему приходит конец, и вот мы, выбившиеся из сил, уже ни на что не способные и потому невинные в своей наготе, замерли, некоторое время оставаясь неподвижными и безмолвными.

Наконец я спросил:

– У тебя давно этого не было?

– Да, весьма долгое время, с тех пор как этого негодяя, моего мужа, пристрелил ревнивый соперник. Но и когда он был жив, я ни разу не испытывала с ним ничего подобного.

– Un hombre duro? – спросил я. – Крепкий мужчина он был, а?

– Un hombre nada. Как мужчина он был никакой.

Марина говорила все это с закрытыми глазами, а, открыв их, перекатилась на меня, вправила в себя моего дружка и проговорила:

– В одном ты был не прав. Твое мужское достоинство больше и тверже, чем пушка.

После такого заявления мой поникший было amigo таинственным образом воспрянул, и мы возобновили свой безумный танец.

Прежде чем вернуться в дом Марины, мы снова охладились в пруду, непринужденно, словно были знакомы целую вечность, болтая о том о сем, причем я ни разу не вспомнил о том, что она принадлежит к народу ацтеков. Впрочем, как и о том, что рано или поздно нам с Лизарди придется отсюда убраться. Об этом мне просто не хотелось думать.

– Я хочу показать тебе одного из моих питомцев, – сказала Марина. – Покупатель на него у меня уже есть, но сначала я должна приучить скакуна к седлу.

Она некоторое время вела невыезженного буланого коня вокруг поля, поглаживая его по шее, глядя ему в глаза и шепча что-то невнятное, а потом вдруг без седла вскочила ему на спину, и жеребец понес ее по лугу. Сначала скакун брыкался, вскидывался на дыбы, пытался ухватить наездницу зубами за руки или за ноги, метался из стороны в сторону, но постепенно утихомиривался, замедляя аллюр.

На все про все у Марины ушло полчаса, и вернулась она уже на объезженном коне. Набросила на него седло, подтянула подпругу и снова проехалась, после чего надела и уздечку. Конь, похоже, больше не возражал.

Я смотрел на все это как завороженный, ибо был потрясен тем умением и непринужденной легкостью, которые только что продемонстрировала моя возлюбленная. Мало кто из vaquero мог бы сравниться с Мариной в искусстве верховой езды, а уж превзойти ее в уверенности было просто невозможно. Оставалось лишь поражаться тому, на что может быть способна женщина.

– Как ты это проделала? – допытывался я.

– Я просто говорила с ним время от времени, вот так... – Она прошептала что-то коню и слегка потрепала за ухо, нежно поглаживая его шею и нос.

– И давно ты с ним разговариваешь?

– Несколько дней.

Мне потребовалась бы неделя усиленной тренировки, чтобы приучить буланого к седлу, а потом еще одна неделя на шпоры, шенкеля, арапник.

Вскоре Марина оставила лошадь и подошла ко мне. Я стоял, прислонившись к изгороди и покуривая сигару.

– А ты сам разве не так делаешь?

Я покачал головой.

– Я обучаю лошадей так же, как и женщин, – загоняю их до полусмерти, пока не взмокнут.

Она рассмеялась настолько громко, что конь прянул с негромким ржанием. Ее глубокий, горловой смех совсем не походил на хрустальные колокольчики Изабеллы, однако мне он, по крайней мере сейчас, нравился больше.

– А мне казалось, ты бросила разводить caballos, – заметил я, кивнув на лошадей.

– Я нашла покупателя, который ничего не имеет против того, чтобы приобрести коня, выращенного и обученного женщиной. Точнее, покупательницу – вдову владельца гасиенды. – Она оценивающе посмотрела на меня острыми, проницательными глазами. – Кстати, о владельцах гасиенд: я так понимаю, что сеньор Айала все еще с нами. Он всем рассказывает, какой ты искусный врачеватель.

Я пожал плечами, стараясь выглядеть скромно.

– Это было пустяковое дело, ничего особенного. Толика медицинских познаний да милость Бога, направлявшего мою руку.

– Боюсь, что в скором времени больные со всей округи выстроятся в очередь у церкви в ожидании твоих чудес.

Подобная перспектива привела меня в такой ужас, что Марина снова весело рассмеялась.

– Если ты захочешь остаться в Долоресе, у тебя здесь будет масса дел по медицинской части.

– Только одно может задержать меня в Долоресе. – С этими словами я снова заключил Марину в объятия и припал к ее губам.

* * *

Когда мы в очередной раз утолили свое вожделение, я решил принести какую-нибудь практическую пользу не только как любовник и помог Марине задать лошадям корм. При этом мы с ней беседовали на разные темы, и чувствовал я себя на удивление непринужденно. Само собой, помянули мы в своей беседе и отца Идальго.

– Падре – весьма необычный священник, – заметил я.

– И весьма необычный человек. Он великий мыслитель, однако все помыслы его не о книгах, а о людях. Отец Идальго преисполнен сострадания ко всем и каждому. Он любит абсолютно всех людей: не только своих соотечественников испанцев, но и индейцев, метисов, китайцев и чернокожих рабов, которых привезли из далекой Африки. Он говорит, что когда-нибудь все люди будут равны, даже индейцы и рабы, но это произойдет лишь тогда, когда пеонам разрешат использовать Богом данные им таланты и перестанут обращаться с ними, как со скотом. И еще святой отец уважает женщин, причем не только за то, что мы готовим еду и вынашиваем детей, но за наш ум, за тот вклад, который мы вносим во все на свете, включая книги и многие важные исторические события. Он хочет изменить мир: сделать так, чтобы ко всем, кто ныне ущемлен в правах, повсюду относились как к равным.

– Это произойдет только в одном случае: если Господь сойдет на землю и Сам будет руководить нашими жизнями.

Потом мы сидели у ручья, протекавшего возле маленького ранчо, и насыщали свои пустые желудки. Я задал Марине вопрос, давно меня занимавший: почему ее мать дала дочери имя, которое не пользуется уважением среди коренного населения колонии и почитается только испанцами?

Она рассказала мне историю доньи Марины, самой прославленной женщины в истории Новой Испании.

* * *

Личная переводчица и любовница Кортеса, родившая ему сына, Марина до начала Конкисты (тогда ее, разумеется, еще звали иначе) была дочерью могущественного индейского вождя.

Отец «доньи Марины» умер, когда она была еще совсем ребенком, а ее мать снова вышла замуж. Чтобы старшая дочь не претендовала на наследство покойного отца, отчим Марины и ее мать, которые обзавелись своим собственным потомством, объявили девочку умершей и продали ее в рабство в Табаско.