сравниться.

Тут я отвлекся от приятных мыслей, заслышав плеск воды в пруду. Всмотревшись сквозь кусты, я увидел в воде обнаженную женскую спину. Я рассмотрел смуглую, как у всех ацтеков, гладкую кожу, длинные распущенные волосы, струившиеся по спине, и испытал неистовое желание.

Некоторое время я, затаившись, созерцал купание нагой красавицы. Потом две какие-то птахи защебетали, возбужденно хлопая крыльями. Марина встрепенулась и огляделась. Я пригнулся и стал наблюдать за ней сквозь кусты. Купальщица не подала виду, что заметила меня, и снова расслабилась в воде, подставив солнцу лицо и грудь. Пожирая глазами ее наготу, я не осмеливался шелохнуться, боясь спугнуть прекрасную индианку, тогда как она лениво, медленно и чувственно поливала пригоршнями воды свои упругие груди и напрягшиеся от прохладной воды соски. Пламя вожделения разгоралось во мне все жарче, и я потихоньку двигался к цели.

Когда Марина появилась из пруда, я вышел из кустов. Она завернулась в белое легкое покрывало из тончайшей хлопчатобумажной ткани, которая не столько скрывала, сколько подчеркивала соблазнительные изгибы ее тела.

– Значит, ты подглядывал за мной? – без лишних церемоний и смущения спросила она.

Я улыбнулся.

– Я просто случайно оказался в том же самом месте и в то же самое время, что и ты.

– Почему же ты прятался в кустах?

– Сперва не хотел тебя пугать, а потом просто не мог отвести глаза. Марина, я мечтал о тебе с того самого момента, как увидел.

Не дожидаясь ответа, я схватился за тонкое покрывало и сорвал его, но Марина, шагнув вперед, левой рукой закатила мне звонкую оплеуху, причем с такой силой, что щека моя загорелась огнем.

Я заморгал, а потом увидел, что в правой руке красавица держит кинжал с искусно украшенной, четырехдюймовой рукоятью из бронзы и слоновой кости. Его двенадцатидюймовое лезвие, отточенное острее бритвы, сверкало в лучах полуденного солнца, как венец Сатаны.

– Зачем тебе кинжал? – изумился я.

– На тот случай, если ты вдруг решишь взять меня силой.

– Взять силой? Сеньорита, мне бы такое и в голову не пришло. Я занимаюсь с женщинами любовью исключительно с их согласия, а потом они всячески благодарят меня за то, что я разделил с ними ложе, а если проявляют гнев или недовольство, то лишь когда я ухожу и тем самым лишаю их несказанного счастья.

Марина стояла передо мной обнаженная и смотрела на меня. Она держала в руке кинжал, однако ни малейшей попытки прикрыть свои интимные места эта удивительная женщина не предпринимала.

Я поднял руки в жесте примирения.

– Вот что, я предлагаю тебе сделку. Займемся любовью, и если тебе не понравится, более того, если ты не скажешь, что в жизни не испытывала ничего подобного, то можешь отрезать мой garrancha и скормить его свиньям.

Она медленно покачала головой – наполовину осуждающе, наполовину удивленно, – некоторое время помолчала, а потом задумчиво промолвила:

– Не слишком ли ты самоуверен, благородный сеньор? А вдруг мне и впрямь не понравится?

– Ни одна женщина пока не жаловалась.

Марина рассмеялась, и я улыбнулся ей в ответ.

– И сколько всего женщин побывало в твоей постели? – осведомилась она вызывающим тоном.

– Я их не считал, но, – погладил я свой пах, – абсолютно все они говорили, что у меня не garrancha, а пушка...

К тому времени я уже возбудился настолько, что мужское достоинство вовсю выпирало даже из-под просторного монашеского одеяния, служа наглядным подтверждением моим словам. Но коварная Марина принялась громко смеяться, и это показалось мне довольно обидным. Ни одна женщина никогда не смеялась надо мной и тем паче над моим garrancha. Я вспыхнул от гнева.

– Убедись сама, женщина! – С этими словами я сорвал с себя одежду и бросил на землю.

При виде того, как огромен мой член, Марина ахнула.

– ?Dios mio! – воскликнула она, перекрестилась и отвела взгляд в сторону.

Я от души надеялся, что в этот самый момент мимо ненароком не пройдет наш почтенный падре – кто знает, сколько раз назначил бы он мне, грешному, читать «Аве, Мария» и «Отче наш» в качестве епитимьи. Ведь картина его взору предстала бы еще та: Марина, нагая, с ножом в руке, и я, тоже почти голый и с вызывающе торчащим мужским инструментом.

Так или иначе, я торопливо скинул сапоги, ибо выбивать нож из руки у Марины надобности не было: она сама, резким броском, срезав с плюмерии два пышных цветка, всадила его в дерево и бросилась ко мне в объятия: похоже, ее охватило ничуть не меньшее вожделение, чем меня.

Подстелив мою монашескую рясу, мы опустились на землю, и она раздвинула ноги, меж которых пребывал столь желанный для меня рай.

Мой garrancha – твердый, впору резать алмазы – был жарок, как кузнечный горн и дрожал от страстного вожделения. Нависнув над ее сокровищем, я испытывал такую бешеную страсть, такое нетерпение, что это меня даже пугало.

Я целовал женщин и прежде, но так, как Марину, никогда. Это были не столько поцелуи, сколько какое-то головокружительное падение в пропасть. Я никогда не прикасался к губам столь нежным, к языку столь жаркому, изобретательному и гибкому. Я мог бы целовать ее вечно и никогда не насытиться... так переполняло меня сладострастие.

Я вошел в Марину, ощутив ее цветок как жаркую лаву между ее ног. Я чувствовал, как отвечает ее тело, даже когда мой рот пожирал ее рот, мой язык устремлялся к ее языку, как будто то была прелюдия к проникновению моего «орудия». Толчки его стали все чаще и сильнее, а ее бедра в упоительном ритме, извиваясь, двигались мне навстречу.

Я проникал все глубже, все неудержимее, все яростнее, а Марина откликалась все более самозабвенно и страстно; наши тела сливались в умопомрачительном взрыве всепоглощающего, пламенного чувства. Никогда прежде мне не случалось переживать такой бурный экстаз, как будто все гарпии в аду и демоны в наших душах сражались, чтобы вырваться на волю, толкая нас навстречу друг другу, к еще большему сближению.

Мой бедный garrancha так долго обходился без женского лона, что теперь меня беспокоило лишь одно: а утомится ли он вообще хоть когда-нибудь? Пока же он, как, впрочем, и тот жаркий цветок, куда он вновь и вновь проникал, не ведали усталости. Не берусь сказать, было то райское наслаждение или безумный дар самого ада, но только, похоже, мой истомившийся garrancha и его подруга зажили самостоятельной жизнью, желая наверстать упущенное, и от нашего с Мариной сознания тут уже ничего не зависело.

Вся трепеща и вновь и вновь сливаясь со мной в экстазе, она сжимала меня все крепче, целовала, кусала, грызла, впивалась в мои губы, как будто не в силах остановиться. Ее ногти царапали мою спину, бока, ягодицы и бедра.

Правда, один раз Марина все же прервала эту безумную скачку, чтобы, как она сказала, «охладить лоно».

Марина взяла меня за руку и завела в пруд, и некоторое время мы нежно ополаскивали друг друга, но потом как-то само собой получилось, что особое внимание при этом уделялось некоторым... ну, словом, особым местам. Потом она объявила, что хочет поцеловать то, что доставило ей сегодня столько радости, и без промедления коснулась моего garrancha губами, затем взяла его в рот и начала, посасывая, ласкать языком, что очень скоро вновь повергло меня в полнейшее неистовство, и безумный круговорот возобновился.

В конце концов я вернул Марине подаренное наслаждение, хотя не могу сказать, что именно ласкал мой жадный язык: благоуханные райские врата или жаркое жерло ада. Ласки сменялись ласками, объятия и поцелуи воспламеняли нас снова и снова, и так продолжалось весь остаток дня, до самых сумерек.

Мне бы хотелось сказать, что в тот день я показал Марине, что значит на самом деле заниматься