великая коса, которая ничтожит. А вот нуль возникает только в результате того, что эта коса уже прошлась, срезала то, что поднималось вне нее. Итак, сущность бездны — это сущность негатива, который всегда направлен вовне, это абсолютная динамика экстравертного негатива. Это то, что мы в обыденной жизни, более или менее приподнимаясь на котурны, более или менее становясь в позу романтика, называем роком, то, что называли роком эллины, Софокл, язычники всех времен и народов. Коса, которая ничтожит, Кронос, более того, то, что стоит за самим Кроносом. Не здесь ли тайна кризиса, не здесь ли возникает эта завязь, нарушающая гомогенность бездны? Потому что если это негация, направленная наружу, значит, эта бездна не самодостаточна, значит, в своей динамике она вынуждена так или иначе полагать то, что она отрицает.

Генон и вместе с ним другие традиционалисты, опираясь на могучую, плодоносную, ветвистую традицию неоплатонизма, говорят об изначальной реальности в терминах «возможности». Первой из возможностей проявления является само чистое бытие. Но бытие есть лишь точка посреди других возможностей, которые являются возможностями непроявления. Мы знаем теоретически хотя бы некоторые из возможностей непроявления, такие, как молчание, пустота и т. д. Бытие есть первая из возможностей проявления, которая образует саму основу большого космоса. Для традиционалистов, стоящих на классических неоплатонических традициях, Первоединое есть поле позитивной всевозможности. В сущности, это некое развитие и углубление темы платоновского «мира идей», потому что есть определенное соответствие между платоновской идеей и той возможностью, которую понимают чистые метафизики- традиционалисты. Платон очень любил говорить о лошадях. У него есть «идея лошади». Есть лошадь, есть идея лошади. Можно сказать, что есть лошадь, и есть возможность лошади. Какая разница между идеей лошади и возможностью лошади? Строго говоря, никакой. Возможность есть более глубоко прочувствованное, сформулированное постижение архетипа. Идея все-таки имеет привкус некоей концептуальности, понятийности, в ней намечается уже переход возможности к реализации, потенции к акту. Иными словами, Платон представлял себе мироздание на более конкретизированном, вышедшем из первоначальной стабильности, уровне, т. е. тот мир, который он себе представлял, уже проделал несколько шагов от первоначального покоя. Мы прекрасно понимаем, что такое возможность в ее предшествовании идее, архетипу, «возможность чего угодно». Мы можем сделать следующий шаг назад и представить себе Возможность всего.

Здесь есть один вопрос. Если возможность всегда конкретна, всегда определенна, то это означает, что она вариантна. Любой предмет, который мы видим, мог бы быть немного иным или совсем иным, или вовсе не быть. А это означает, что рядом с каждой возможностью шествует сонм теней. Когда на предмет светит несколько источников света, у него появляется множественная тень, частью пересекающаяся, частью расходящаяся, появляются различные тени разной плотности. Т. е. когда есть несколько источников света, предмет окружен веером нетождественных теней. В данном случае мы можем сказать, что каждый предмет, который в данный момент существует как таковой, окружен вибрирующим снопом или пучком теней других возможностей, в результате реализации которых он был бы иным или совершенно иным, или его вовсе бы не было. Таким образом, если возможность многовариантна, то это означает, что она не безусловна. А если она не безусловна, то возможно, чтобы этой возможности не было.

А если возможно, чтобы этой возможности не было, значит, каждая возможность, как кувшинка лотоса, плавает на поверхности невозможности. Иными словами, любой предмет непосредственно окружен бездной собственного отрицания.

Это значит, что позитивная Возможность есть не более чем красивая ширма, которая повешена сверху на страшную, жесткую, твердую реальность Невозможности. Получается, что это именно Невозможность переходит в свою противоположность и создает реальность, объекты, манифестацию.

Когда мы говорим «возможность», то мы говорим о возможности чего-либо. Возможность этого дерева, этой звезды, этого мира. Не вправе ли мы сказать, когда мы говорим о невозможности, то же самое: невозможность чего-либо? Но понятно, что говорить о «невозможности звезды» нелепо. Возможность другой звезды, возможность звезды не быть — мы уже договорились, что это просто естественно ведет нас к Невозможности с большой буквы. Но нельзя сказать, что эта звезда невозможна, она в силу ее называния уже возможна, возможен любой другой предмет на этом месте. А к чему ведет нас невозможность? Невозможностью чего является невозможность? Ясно же, что не того, что мы видим, не того, что существует, не того, что уже проявилось, даже не того, что не проявилось. Мы не можем говорить о невозможности молчания, потому что есть возможность молчания. Мы сказали, что бездна есть коса, которая отрицает, иными словами, бесконечная первореальность есть экстравертная негация, направленная от себя наружу, отрицающая то, что есть не-она.

Невозможность есть невозможность того, что есть не-она, НЕ эта всепоглощающая тотальная бездна. Это невозможность «того что» или невозможность «того кто» не уничтожим Бесконечным, отделен от Него.

Если Возможность есть возможность чего угодно, то Невозможность есть невозможность Субъекта. Субъект стоит в центре кризиса реальности, прорастая из отрицания самого себя как некое парадоксальное утверждение того, что не должно быть, но тем не менее вновь и вновь воспроизводится экстравертной негацией бездны. Бездна отрицает! Она отрицает Субъект, тем самым полагая его как предмет своего отрицания.

Таким образом, Субъект рождается из вектора отрицания бездны, из семени кризиса первореальности. Субъект есть цветок, который непосредственно поднимается из этой страшной «задоринки», страшного сбоя гомогенности первой реальности, ничем не ограниченной, ничем не замутненной. И когда мы проанализировали эту чистоту и эту незамутненность, то увидели, что она покоится на том, что это — остро заточенная коса. Это не незамутненность в себе, это не самодостаточная чистота в себе — это чистота отрицания, чистота минуса. Ее минус таков, что он отрицает все, к чему его не приставишь. Вы говорите о непроявленном, о молчании, — разве молчание нельзя отрицать? О пустоте — пустота отрицается. Если вы вложили меч в ножны, это не значит, что меч перестал существовать. Непроявленное — это такие ножны для минуса. Этот минус как бы скрывается в этих ножнах, за ширмой того, что вы не можете воспринять. Но это не значит, что ножны и клинок одно и то же. Клинок там есть, он отрицает все, и ножны в том числе. Чистота этой отрицающей стали динамически направлена наружу. Она не самодостаточна — сталь должна пить кровь, кровь того, что не есть она сама. И в этой динамике, динамике бесконечного расширения отрицания, на дальнем горизонте, на дальнем конце этой отрицающей спирали, как следствие этой неутолимой жажды отрицать, рождается то, что полагается этим невозможным, этой негацией: Субъект, который вечно является оппозитом первой чисто отрицающей бесконечности. Субъект рождается из кризиса реальности. А Реальность — это та самая бесконечность, которая оказывается бесконечностью лишь потому, что она бесконечно рубит, сжигает, отрицает любые границы.

Не может быть бесконечности в чистой самодостаточной положительной данности, потому что если она — бесконечность, положенная в абсолютном покое, как это видят классические метафизики, то границам «относительного» просто неоткуда взяться. Некому прийти и поставить эти границы внутри бесконечности. Бездна сама полагает границы, которые ничтожит в страшной попытке добраться до того, что является вечным зудом, вечным предметом ее провокации, добраться до того, что есть не-она. Поэтому есть только она. Поэтому Субъекта нет. Поэтому Субъект, которого нет, стоит в центре этой бездны. Он является непосредственным предметом страшного давления отрицания. Он является осью, вокруг которой вихрем вращается эта негация.