– Это только один подарок, – сказала Рианнон. – Чтобы вручить другой, потребуется время. Это песня.

– Сейчас самое время, – мгновенно отозвался Генрих с оживлением. – Пусть немедленно пригласят певца.

– Певец здесь, милорд, – Рианнон улыбнулась. – Мне только потребуется моя арфа и табурет, если вы позволите мне сесть, поскольку я должна держать арфу на коленях.

Она спела песню о Кулухе и Олвен, история которых уводила слушателей в глубь веков, когда люди выпивали море, умели бегать по траве, не приминая ее, и задерживать дыхание на девять дней и девять ночей. В ней рассказывалось о том, как мачеха Кулуха приказала ему жениться на Олвен, дочери Баддадена, Вождя Великанов, и о волшебных и таинственных подвигах, которые совершили Кулух и его товарищи, чтобы завоевать ее. В песне звучали печаль и радость одновременно, но Рианнон выбрала ее прежде всего потому, что Кулух, который, очевидно, был валлийцем, был принят королем Артуром в качестве своего первого родственника.

Рианнон очень тщательно обдумала, что она споет Генриху, и решила, что «Кулух и Олвен» – наилучший вариант. Песня начиналась с несколько агрессивного пассажа между Артуром и Кулухом и заканчивалась их примирением и дружбой. Рианнон считала, что эта песня наилучшим образом соответствовала тем идеям, которые она хотела внушить Генриху.

Произвело ли ее выступление желаемый эффект, Рианнон не знала. Первоначальный успех казался ошеломляющим. Генрих был так тронут, что поднялся со своего кресла, сошел вниз и поцеловал ее. Но это был порыв. Он на самом деле не вдумывался в содержание истории или ее подтекст, очарованный самой красотой звуков. Когда день сменился вечером, стало ясно, что хитроумный замысел Рианнон оказался безуспешным. Она, вероятно, с таким же успехом могла спеть «Бронвен, дочь Ллевелинира», которая имела сильное антианглийское настроение, не произведя на короля никакого политического воздействия. Это одновременно обрадовало и огорчило ее – художник в Генрихе полностью вытеснил короля. Он не вдумывался в значение слов, не задумывался даже о том, что дочь Ллевелина могла исполнять какое-то поручение своего отца. Все, о чем Генрих мог думать, было искусство Рианнон.

Ему захотелось узнать все: когда и где она научилась петь, откуда эти песни пришли, кто перевел их на французский с валлийского. Он слушал внимательно, и ее ответы порождали еще больше вопросов. Он дотошно и с благоговением осмотрел ее арфу, сразу распознав, что она старинной работы, еще более тонкой, чем даже шпилька и пряжка, которые Ллевелин прислал ему в подарок.

Художница в Рианнон отвечала с энтузиазмом, очарованная радостью, искренним интересом и манерами Генриха. Однако та часть ее, которая оставалась дочерью валлийского принца, приехавшей в Англию не для того, чтобы петь песни, была очень расстроена. Неоднократно, с величайшим тактом, который она не подозревала в себе, Рианнон пыталась повернуть разговор к скрытому смыслу взаимоотношений Кулуха с Артуром, к снисходительности, которую король Артур демонстрировал к своему слишком пылкому, слишком драчливому кузену только потому, что был гораздо сильнее. Насколько Рианнон могла судить, все это, влетая в одно ухо Генриха, тут же вылетало из другого. Король отвечал здраво, но продолжал восхвалять красоту строк, которые описывали эти возвышенные чувства. Казалось, что он совершенно не находил никакой связи между собой и Артуром и между Ллевелином и валлийцем Кулухом.

Когда чуть ли не силой Генрих был наконец разлучен с Рианнон ради беседы с более важными гостями, ожидавшими его внимания, вокруг нее столпились остальные слушатели. Но Генрих долго не смог оставаться в стороне. Как только он заметил, что Иэн с Саймоном повели Рианнон к выходу, он бросил свои обязанности, чтобы спросить ее, как долго она намерена пробыть здесь. Она открыла рот, чтобы сказать, что это зависит от того, нападет ли он на Уэльс, но Иэн опередил ее, мягко выразив сожаление, что этот визит будет коротким, поскольку отец отпустил ее ненадолго. Генрих начал жалобно возражать, что Ллевелин и так держал ее при себе столько лет. Почему она пряталась?

– Я не пряталась, – сказала Рианнон и затем рассмеялась. – Я приезжаю ко двору только после того, как урожай убран и стада переведены на зимовку. Когда выпадает снег, мне нечего делать в Ангарад-Холле, поэтому я приезжаю к отцу. В самом деле, милорд, мой отец видит меня не намного больше, чем вы, то есть нисколько – с ранней весны.

Это было не совсем правдой в этом году из-за ее необычного визита в Абер в июле, но в целом дело обстояло именно так. Генрих несколько успокоился, хотя продолжал бубнить: как это Ллевелин мог позволить такому бесценному сокровищу прозябать в горах Уэльса?

– Я бы вас выставлял напоказ каждый день, как лучший бриллиант моей короны.

Рианнон внезапно почувствовала, как напрягся Саймон, и заметила беспокойство в глазах Иэна.

– Но я люблю свои горы! – воскликнула она, отступая к Саймону. – И я не такая твердая, как бриллиант, милорд, я бы очень быстро истерлась. Песни выходят из гор в тихие дни, даже Гвидион не всегда мог петь – он тоже возвращался в горы, чтобы набраться новых сил, – глаза Рианнон округлились от страха.

– Я не хотел напугать вас, – сказал Генрих с необычной покорностью. – Но я должен услышать вас еще раз. Вы же не уедете так скоро, чтобы не дать мне такой возможности?

– Нет, милорд, – это был ответ Саймона. – Если какие-либо срочные дела не заставят нас уехать раньше, мы останемся при дворе по крайней мере до девятого октября..

Черная туча легла на лицо Генриха, и он, сдержанно поклонившись Рианнон, удалился.

– Стоило ли, Саймон? – прошептал Иэн.

– Да, потому что теперь он думает, что мы еще не знаем или не верим в то, что замышляется против Ричарда. Я ничего не обещал. Мы можем уехать завтра, если захотим.

Рианнон покачала головой. Она уже оправилась от мимолетного страха, который едва не лишил ее сознания, когда ей вдруг представилась угроза заточения.

– Я должна буду спеть ему еще раз, – сказала она, – и пообещать возвращаться ко двору в будущем, иначе он очень рассердится и обидится, и то доброе, что я надеялась сделать для моего отца, обернется злом.

Но Саймон продолжал злиться.

– Бриллиант в его короне… – бурчал он. – Словно ты его собственность.

– В том-то и дело, что нет. Он художник в душе, но не творец. Он не желает зла, но только хочет впитать в себя то, чего ему недостает. Однако, не будучи творцом, он не может понять, что связывать искусство – значит губить его.